деятельностью сына, бог же представляет собой нечто деятельное и определенное лишь в пределах своего собственного познания или как логос, так и сын, в сущности, т. е. конкретно и преднамеренно, не судит никого. Христос явился в мир не для того, чтобы судить мир, что соответствует божественной правед­ности в смысле иудейского толкования, но для того, чтобы спасти его (Иоан. 3, 17; 8, 15; 12, 47). Спасение же заклю­чается в том, что люди либо принимают его слово, либо от­вергают его. «Отвергающий меня и не принимающий слов моих имеет судью себе» (Иоан. 12, 48) — говорит Иоаннов Христос. «Берущий в него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя единородного сына божия». Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди «более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету» (Иоан. 3,18 и сл.). Тот же, кто идет к свету, обретает тем самым жизнь, ибо жизнь, свет, познание являются только различными выражениями одного и того же понятия: «Сия же есть жизнь вечная, да знают тебя единого, истинного бога и посланного тобою Иисуса Христа» (Иоан. 17, 3). Итак, суд заключается только в разграничении («krinein» — судить или разграничивать) детей божиих от де­тей дьявола на почве их взаимоотношения с логосом, а веч­ная жизнь заключается только в познании логоса. Впрочем, с этим взглядом не согласуются и противоречат вышеизло­женной гипотезе чисто земного бессмертия те места еван­гелия Иоанна, где говорится о том, что находящиеся в гро­бах воскреснут и что в день страшного суда Христос оживит мертвых, и где Христос фигурирует в качестве ветхозавет­ного судьи мира (Иоан. 5, 28 и сл.; 6, 40, 44, 54; 12, 48; ср. также 14, 2 и сл.; 21, 22). Первое послание Иоанна всецело проник­нуто чаянием близкого конца всех вещей: «Дети, послед­нее время!» Автор послания настолько поглощен мыслию о страшном суде, что он даже усматривает в ней мотив доб­ропорядочного поведения (1 Иоан. 2, 28). Возможно, что подобные мысли, как полагает Вельгаузен, были включены в евангелие позднее. Но, быть может, вся эта тра­диционная гипотеза чаяния конца мира и личного бессмертия представляет собой только сохранившийся независимо от воли евангелиста обломок внутренне изжитого взгляда или народной веры.

Удалось ли Иоанну, по крайней мере, последовательно изобразить метафизическую сущность Христа? К сожалению, утверждение, что Христос есть любовь, потому что логос стал в нем плотью и в результате своей любвеобильной дея­тельности на пользу человечества принес себя в жертву, несомненно много теряет в своем значении, если подумать, что тридцатилетнее пребывание его во плоти и на земле — не только мимолетный эпизод вечной жизни божественного сына, но, исходя из безграничной во времени природы ло­госа и нереальности понятия времени, представляется, во­обще одной лишь видимостью и не имеет ничего общего с настоящей действительностью.

К тому же, несмотря на свой человеческий образ жизни, Христос безусловно фигурирует у Иоанна в качестве сверхъ­естественного и неземного существа, едва прикасающегося ногами к земле и во всех отношениях резко отличающегося от остальных людей. Синоптический Иисус, при всей своей принципиальной божественности, все же наделен человече­скими и, несмотря на приписываемую ему безгрешность, не­редко даже слишком явно выраженными человеческими чер­тами. Он борется и терпит поражения, он испытывает не­взгоды земного бытия на своем собственном теле, он дей­ствительно страдает, как обыкновенный человек, и умирает, по крайней мере у Марка, с воплем отчаяния на устах и с жа­лобой на то, что бог его покинул. Иоаннов Христос совсем иной. Он словно не от мира сего. История искушения, ко­торую рассказывают об Иисусе синоптические евангелия, и которая приписывается также основателям других религий и героям древней мифологии — Заратустре, Будде, Ге­раклу и т. д. — не упоминается в Иоанновом евангелии. Князь мира сего не имеет в Иоанновом Иисусе ничего (Иоан. 14, 30). Когда судьи неистовствуют, проклиная его, и пытаются его схватить и умертвить, он становится невидимым и исче­зает (Иоан. 8, 59; 19, 34). Упорное сопротивление ему не по душе. Он не робеет и не колеблется только тогда, когда дело подходит к концу. Тут он уже не желает, чтобы чаша миновала его. В отличие от синоптического повествования, он заявляет: «Что мне сказать: Отче, избавь меня от часа сего? Но на сей час я и пришел» (Иоанн 12, 27). А Петру он говорит: «Неужели мне не пить чаши, которую дал мне отец?» (Иоан. 18, 11). Правда, этот в общем хладнокровный Христос «возмущается», «скорбит духом» и «проливает слезы» над гробом Лазаря (Иоан. 12, 27; 11, 33 и сл.). Од­нако, если Иоаннов Иисус проливает слезы, то эта странная сентиментальность отнюдь не соответствует фактическому положению вещей, так как Христу хорошо известно, что Лазарь не умер и в ближайший момент восстанет из гроба.

История страданий лишена у Иоанна в еще большей степени, чем у синоптиков, подкупающих черт. Когда «от­ряд» — только таковой представляется евангелисту доста­точно внушительной силой — приближается, чтобы схватить Иисуса, Иисус простым восклицанием: «Это я!» заставляет этот отряд отступить назад (Иоан. 18, 6). Беседуя с Пила­том, он выдает себя за главу царства небесного и ведет себя по отношению к римскому наместнику, который трепещет перед ним, пожалуй, больше, чем перед народом, чрезвы­чайно недружелюбно и вызывающе, проявляя при этом пре­зрительное высокомерие, сына божия и подчеркивая, как в своих словах, так и в поступках, свое божественное пре­восходство[70].

Изображение его кончины всецело определяется симво­ликой Иисуса, как пасхального агнца. Отсюда распятие в пяток пасхи, когда съедали пасхального агнца, в то время как у синоптиков Иисус умирает в первый день пасхи. От­сюда иссоп с губкой, пропитанной уксусом, и указание, что Иисусу не перебили голеней. Вопль о безучастности бога, разумеется, отсутствует, так как он не вяжется с возвышен­ностью и божественностью логоса. Правда, Иисус воскли­цает: «жажду», но исключительно для того, чтобы вместе с исполнением всех остальных пророчеств сбылось и проро­чество Пс. 68, 22. Таким образом, сбылось и последнее ветхо­заветное пророчество, и жизненный подвиг Христа свер­шился.

Итак, жизнеописание Иисуса, позаимствованное у си­ноптиков, целиком растворяется у Иоанна в догме, и логос, в отношении которого последовательно сбывается ряд ветхо­заветных пророчеств, но который до последней минуты со­знает свою божественную природу и, как чистый дух, как бы витает над вещами, — этот логос не заставляет нас уди­вляться величию его подвига любви. Даже то обстоятель­ство, что для того, чтобы стать человеком, он расстается со своей божественной славой,