Вернер разлил виски в широкие стаканы, поднял свой. Они выпили по стаканчику, затем еще... За разговором прошло более часа – Данилов и не заметил.

– Порой... Порой мне кажется, что за свой земной срок я прожил по меньшей мере три совсем разные жизни, – грустно сказал Вернер. – И так и не нашел покоя. Словно есть во мне – или в мире – некая едва заметная червоточина... Так бывает с камнями. Хорош, сияющ, а внутри – темное вкрапление, и настолько дисгармоничное, что не остается ничего, как распилить уродца и пустить на резцы для стекол...

Вся беда нашего мира в том и состоит, что люди, похожие на таких вот уродцев, ловко скрывают червоточины в роскоши оправ, в лживых репутациях, в вымышленных заслугах. Камни – честнее. С годами я понял, что все потери проходят, как и все надежды.

Все надежды проходят,

все мечты предаются,

только призраки бродят

и вослед нам смеются... [28]

О нет. Это лишь красивая метафора. Потом... Когда проходит время, призраки и становятся тем, чем являются, – бесплотными фантомами нашей памяти... Прошлое исчезает, будущего нет... Вся беда в том, что и моя дочь, моя собственная дочь... Ни я, ни моя жизнь ее нисколько не интересуют. А может, это правильно?

К чему молодым нести бремя чужой жизни? Она живет как цветок. Или – самоцвет. Я любуюсь ею и не могу наглядеться. Нет, все же, наверное, цветок. Люди не столь долговечны, как камни. И – не столь живы.

Вернер взял сигару, аккуратно обрезал кончик, чиркнул спичкой.

– Я не очень общительный человек, Олег. Вернее, совсем необщительный.

Всяких видывал на веку и не помню разочарований лишь от тех, что ушли молодыми.

Но с вами я должен общаться. Вы слишком важны для меня теперь. Как жизнь. Или даже чуть больше. Мне нужно это пояснить?

– Нет.

– Я вижу, вы тоже не из разговорчивых. Большинство людей тщеславны, а потому – ищут общения. В юности – с теми, кто слабее: каждому хочется быть в центре внимания, повелевать. Глупые такими остаются до седин. Умные ищут ровню: свою силу можно почувствовать только среди сильных, да и – каждому хочется стать частью корпорации... Как сейчас говорят у вас, русских, «заиметь крышу над головой». А к моим годам понимаешь отчетливо, что все – суета.

Да, в юности увлекает блеск славы, незаурядности, гения... Но скоро осознаешь: герои и честолюбцы слишком блестящи, чтобы терпеть друг друга на этой земле. Они гибнут, а властвовать остается заурядная серость.

Вернер разлил виски, поднял свой бокал, произнес традиционное «прозит», выпил. Задумался, взгляд его блуждал в прошлом, потом он спросил:

– Вы воевали?

– Скорее – бывал на войне.

– Но ведь война – ваша профессия.

– Война не может быть профессией. Как не может быть профессией чума. Мое дело – защищать людей от убийц.

– Убийца и воин – разницы порой не разглядеть...

– Воин следует закону: берешь чужую жизнь – будь готов отдать свою. И не убивает беззащитных.

Вернер задумался, спросил:

– Вы верите в идеалы на войне?

– Нет. В жизни.

– А идеалы в смерти?

– Их не существует.

– А как же те фанатики, что жертвуют своими жизнями?

– Для войны это безразлично. Она сама решает, кто и за что воюет.

– Вы и в Бога верите?

– Да.

– ...А я, пожалуй, нет. Ибо среди людей не встречал ни справедливости, ни совершенства. Впрочем... Вера сохраняет равновесие между ужасом человеческого бытия и восторгом – быть человеком.

Вернер помолчал, долго глядя в одну точку, потом добавил:

– Раз уж не выпало родиться камнем.

– Камнем?

– Камни юны, бессмертны, сияющи. Их блеска не затмевают ни время, ни люди, в гордыне считающие себя их обладателями. В действительности все иначе: камни обладают всем. Они – живые. Вы это замечали?

– Я слишком мало знаю о камнях.

– О них никто не знает ничего вразумительного. Да и... Что есть человеческие знания? Просто попытка объяснить необъяснимое. Например, жизнь.

Вот люди и пользуются ничего не значащими понятиями, чтобы втолковать самим себе, как устроен мир.

– Мир красив.

– Да. И добрые дела в нем – наказуемы. Кажется, так любит повторять ваш друг.

– Он не всегда прав.

– В этом мире никто не бывает прав. Никогда. Мир иллюзорен, текуч, непостоянен. Только камни вечны. Их память хранит тысячелетия, миллионы и миллиарды – лет и существ. Они видели и пережили многих властителей и богов, они переживут оставшихся, не потеряв ни сияния, ни блеска, а если и исчезнут, то лишь вместе со Вселенной. Камни снисходят к людям, чтобы украсить их жизнь на краткий миг существования, они тешат людские тщеславие и гордыню, оставаясь равнодушными и – блистательными. И еще – они помнят! Они помнят тысячи лиц и тысячи глаз, что глядели на них с восхищением, вожделением, завистью, они умеют накапливать эту энергию... И их энергия дает победу чистым сердцем и губит злонравных... Камни не прощают людям ничтожества.

Вернер повернулся к Данилову, сказал решительно:

– Пойдемте!

Он нажал невидимые кнопочки под столом: код, по-видимому, был набран заранее; стенная панель ушла в сторону, за нею обнаружилась винтовая лестничка.

Вернер пошел первым. Матовые светильники зажигались и гасли по мере движения вниз.

Там оказалась еще одна дверь, фон Вернер открыл маленькое оконце ключиком, что-то там колдовал, потом только вынул замысловатый сейфовый ключ, вставил в скважину, отпер, повернул засов, отодвинул тяжелую монолитную дверь.

Внутри, кроме матовых светильников, по стенам оказались развешаны канделябры со свечами. Данилов догадался: старик не доверяет электронике; в окошечке запрятан простой кодовый механизм, приводимый в действие обычной пружиной, как в часах; если что-то не так, произойдет срыв замка и стальная дверь заблокирует вход в подземелье.

– Все эти компьютерные штучки надежны, пока есть электричество; в наших условиях приходится уповать на другое. Но – смотрите же!

В этом его возгласе почудилось Данилову: «Отсюда править миром я могу», – но нет, честолюбие барона фон Вернера простиралось куда как дальше, чем у пушкинского Филиппа.

Он зажег лампы над стеллажами, и на черном бархате засияли, заискрились тысячами граней бриллианты – да, не алмазы, бриллианты! Их было не меньше тысячи – прозрачных, чистейшей воды, и голубых, и желтых, и даже красных!

Какое-то время Данилов стоял завороженный этим сиянием, как и сам Вернер.