– Я хочу, чтобы вы посмотрели их.

– Не могу.

– Вы ни разу на них не взглянули.

– Только на те, где есть я. Не хочу на себя смотреть.

– Но вы же смотритесь в зеркала. А я лучше любого зеркала.

– Дело не в вашей работе. Мне нравятся все остальные рисунки. Просто мне страшно.

– Вы меня обижаете. Это лучшая моя работа. Из всех, что я сделала. Я вижу вас не уродливой, а удивительной и уникальной.

– Мне непросто смириться с тем, что вы вообще меня видите.

– Как все загадочно! Завтра я их сдаю на конкурс. Результаты будут известны через две недели, как раз за день до того, как я лягу в больницу.

– В больницу?

– Ну, или в частную клинику. Я не знаю, куда мисс Лик помещает своих пациенток.

– Мне пора на работу.

– Семестр закончится в пятницу.

– Спасибо за чай.

– Сегодня я позвоню мисс Лик, и мы обо всем договоримся.

– До свидания.

– Может быть, я уже не вернусь в эту квартиру.

Я бегу к лестнице, а Миранда высунулась в коридор и кричит мне в спину:

– Какое-то время я проведу в санатории, а потом, наверное, перееду отсюда.

Мне даже не хочется злиться. Время – как удар по уху кастетом. Я его упустила, дала ему вытечь сквозь пальцы. Устроила себе маленький пир – общалась с Мирандой за чаем, болтала с мисс Лик в ее потайном домашнем кинотеатре, – уютно свернувшись калачиком в глупой фантазии, что смогу все изменить, не сделав почти ничего. Что все как-то устроится само собой. А мне нужно только на время смириться с незначительными неудобствами в чужой, незнакомой квартире и иногда выбираться украдкой домой – по пожарной лестнице, через окно, – чтобы повидаться с Лил и Мирандой, и эти ничтожные муки, словно по волшебству, устранят все проблемы.

На следующий день я прихожу в бассейн с утра пораньше, за час до спасателя. Мисс Лик дала мне ключ от раздевалки. У меня в сумке – две большие пластиковые канистры с концентрированным нашатырным спиртом. Я прячу их к себе в шкафчик и прикрываю полотенцем.

Дверь из раздевалки в предбанник с ножной ванной сделана из цельной древесины, висит на крепких стальных петлях. Ручную дрель я позаимствовала из хозяйского ящика с инструментами в подвале дома Лил. Я стою на коленях на холодной кафельной плитке, приоткрываю дверь и просовываю под нее газетный лист, чтобы он торчал с двух сторон и собирал древесную пыль. Я закрываю дверь и просверливаю небольшое отверстие под нижней петлей, в четверти дюйма от рамы. Меняю сверло и расширяю отверстие, потом вытаскиваю из-под двери газету, сминаю ее вместе с пылью и убираю в сумку вместе с дрелью.

Пластиковая трубка легко проходит в отверстие. С той стороны двери она свисает над синей хлорированной водой. Я наклоняюсь и втягиваю воздух через трубку. Воздух проходит нормально. Когда трубка вынута, дырочка на темной двери почти не видна в тени под петлей. Чтобы ее разглядеть, надо встать на четвереньки.

Я вставляю в один конец трубки воронку, обматываю соединение проволокой, чтобы как следует закрепить, и убираю конструкцию в шкафчик, под полотенце. Когда я выхожу из клуба, к зданию подъезжает спасатель и ставит велосипед у стойки.

Мисс Олимпия Биневски Макгарк, карлица-альбиноска, делает два своих шага на один шаг среднего взрослого человека, потому что ее мистическая грудина уже тридцать восемь лет стремится отодвинуться как можно дальше от ее агностического хребта. Эти два шага приводят нашу горбунью, мисс Оли, прямиком в густой запах капусты и солонины, что наполняет сумрачную забегаловку Макларнина во вторник, в десять часов утра. Сам Джимми Макларнин стоит у плиты и готовит еду для своего знаменитого буфета «с одиннадцати до четырех». Барная стойка вычищена до блеска. Бокалы сверкают на стеллажах.

Мисс Оли взбирается на высокую табурету у стойки и бодро кивает Джимми. Зеркало за барной стойкой закрыто бутылками, в просветах между их горлышками мисс Оли видит свое отражение: очки с темно-синими стеклами, серый парик. Ее мягкий голос звучит ниже, чем тенор Макларнина.

– Налей-ка мне «Джеймсона», Джимми, – говорит мисс Оли.

Макларнин подходит к ней, выныривая из тумана, что поднимается от сковородок с тушеной капустой. Машет кухонным полотенцем перед своим красным носом, чтобы разогнать влажную дымку и лучше видеть.

– Что-нибудь празднуем? – интересуется Джимми, открывая бутылку.

– Вы тоже? – Мисс Оли щурит розовые глаза за сапфировыми стеклами.

– Спасибо. – Макларнин преднамеренно понимает вопрос неправильно. – Но я возьму «Мерфис». Я на нем вырос. Впитал, так сказать, с молоком матери.

– Правда? – спрашивает мисс Оли.

Джимми медленно, вдумчиво протирает полотенцем барную стойку и поднимает белые брови:

– Чистая правда. Я был беспокойным ребенком, мучился коликами, и матушка после вечернего кормления давала мне пососать тряпочку, вымоченную в «Мерфисе». Чтобы я лучше спал. Она говорит, это было благословение, что я дрых до утра, и ей не приходилось вскакивать ко мне ночью.

– Мне было уже тридцать восемь, – размышляет вслух мисс Оли, – когда я открыла для себя виски. Но я сразу же распознала, что это такое.

– Объятия юной девы, – произносит Джимми. – Дыхание Господа Бога.

– Теперь жалею обо всех годах, бесцельно прожитых без виски.

– Жалеть не надо. Всему свой срок. Виски не для юных барышень. Особенно ирландский. Без обид, но виски подходит только для зрелых и опытных женщин, иначе можно скатиться в пропасть. Я бы не стал наливать виски какой-нибудь старшекласснице. Для безобразий им хватит коктейлей и водки. Если бы я спаивал виски молоденьких девочек, мне было бы стыдно смотреть в глаза своему отражению в зеркале.

– Только не говори, что ты смотришься в зеркало.

Дипломат Макларнин чувствует, что тема зеркал – не самая подходящая для разговора с мисс Оли, и встает так, чтобы его необъятная фигура закрывала ей вид на ее отражение в зеркале за бутылками.

– У вас голос, как горячий пунш, мисс О, – улыбается Джимми. – Сегодня я слушал вашу передачу по радио и плакал, как разорившийся банкир.

– Тс-с, – шикает Оли и оглядывается на пустой сумрак за спиной. – Даме, читающей книги на радио, не пристало глушить спиртное в десять часов утра. Сегодняшняя передача шла в записи. Я сказалась больной, не пошла на работу. К тому же, Макларнин, у меня голос, как баритонный казу, а твое настоящее имя – Нельсон. Ты родился в Небраске. Признайся.

– Вы сегодня какая-то злая, мисс О. И поэтому вам все видится в неверном свете. Пятьдесят шесть лет назад я родился в больнице «Добрый самаритянин», на этой самой улице, и с тех пор каждый день слушаю вой подъезжающих туда «Скорых». Так же, как вы, полагаю.

– Я родилась в трейлере. Не знаю, где он тогда стоял. Но зачали меня здесь.