техническая команда. Как раз это я и искала. Фотография была совсем крошечная, но достаточно четкая, и я отлично сумела рассмотреть обоих мальчиков. Тем более под каждым фото стояла его фамилия. К. Прайс: оператор света. Мой брат в страховочном поясе улыбался, глядя прямо в камеру. А рядом с ним стоял плотный мальчик, которого я всегда знала только по прозвищу, но здесь было написано: Дж. Фентимен. Мой брат всегда называл его Фэтти, хотя вес этого «толстяка» вряд ли превышал норму; а мне – с недавнего времени – он стал известен как Джером.

Глава девятая

(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, 1 октября 2006 года

Джером Фентимен. Конечно. Я же знал, что мне оттуда-то это имя известно, хотя, конечно, в моем возрасте имена вспоминаются не всегда достаточно легко. Я обычно сразу запоминаю имена мальчиков в моем классе, но потом оказывается, что если длительное время каким-либо именем не пользоваться, то оно как бы ускользает из памяти и его заменяют другие, используемые значительно чаще. То же самое и в отношении имен и фамилий моих коллег. А этот Фентимен не так уж и долго считался моим коллегой. Я помню, как ему было назначено собеседование: это было еще в те времена, когда мы по-прежнему чувствовали себя частью империи, а классические языки и литература считались живым сердцем расписания школьных занятий.

Итак, с Фентименом мы беседовали где-то в начале июля – наш прежний Старый Директор, наш заведующий кафедрой и я. Какое-то время назад мы дали объявление о вакансии, и Фентимен оказался самым лучшим из претендентов. Пожалуй, несколько поверхностным, но ничто в нем не указывало на то, что он способен бросить свой класс из-за какой-то дурацкой мальчишеской шутки вроде паука в ящике учительского стола. Подумаешь, какой-то паук! Зато в его curriculum vitae значился Бейллиол-колледж, Оксфорд, а также школа «Король Генрих», где он учился, по крайней мере, до 1972 года. Так что наше решение было единогласным. Остальные из претендентов казались нам слишком молодыми, а один из них к тому же был женского пола. Неужели Беки Прайс подавала заявку тогда же? Нет, не помню. Слишком давно это было. Зато я помню, что Фентимен на собеседовании был в своем университетском блейзере, выглядел весьма убедительным и привлекательным, а также, похоже, удовлетворял всем нашим требованиям, а потому наш старый Старый Директор сразу же его кандидатуру одобрил.

Конечно, все это как раз и происходило в те дни, когда этот молодой человек пытался подружиться с Беки Прайс. А через шесть недель после истерического припадка, случившегося с Фентименом, в «Сент-Освальдз» вернулся Эрик Скунс и благополучно занял его место. Тогда мне это показалось вмешательством Провидения. Но теперь – и я ничего не могу с собой поделать – меня терзает одна и та же мысль: а что, если тогдашний уход моего старого друга из «Короля Генриха» сразу после гибели одного из тамошних учеников был вызван примерно той же необходимостью, что и во второй раз, когда он буквально сбежал из «Сент-Освальдз»? Но Ла Бакфаст рассказывать не спешит; она снимает со своей истории один слой за другим, как с луковицы, и когда наконец доберется до сердцевины, это наверняка вызовет слезы на глазах у одного больного старика. Я заставляю себя не задавать ей вопросов, не прерывать ее рассказ и не требовать больше, чем полагается. Если честно, я начинаю даже побаиваться завершения этой истории. Ее возможная концовка пугает меня почти так же сильно, как и то, что Ла Бакфаст может и оборвать свое повествование, так его и не закончив.

Но теперь я уже вижу, что конец близок, поскольку ее история начинает понемногу сплетаться с моей. Даррен Милк. Эрик Скунс. Джером Фентимен. Ребекка и Доминик Бакфаст. Тот значок префекта, который я подобрал на строительной площадке Дома Гундерсона, по-прежнему лежит у меня в кармане пиджака. Я столько раз его доставал, что обломок застежки на нем стал почти гладким. Ах, если бы с той же скоростью могли сглаживаться обломанные концы наших жизней, разорванных дружб, минувших лет! Если бы мягкие прикосновения могли сгладить и наши собственные острые края! Но чем ближе к концу история Ла Бакфаст, тем отчетливей у меня ощущение, что ничто этот конец не смягчит и не сгладит. У того, что умерло тридцать лет назад, может быть только жестокое завершение – даже зубья Времени, этого бессмертного механизма, со временем изнашиваются и ломаются, кусая еще больнее. А потом, когда все будет кончено, я должен буду принять решение. Похоронить ли навсегда те скелеты давнего прошлого или выставить их на всеобщее обозрение. Любой выбор наверняка будет мне дорого стоить. Но альтернативы я не вижу. Сенека сказал лучше всех, по-моему: Veritas ninquam perit[70]. Головы могут гордо подниматься, головы могут падать на землю, но истина пребудет вовеки.

Часть восьмая

Тартар[71] (царство вечной тьмы)

Глава первая

19 августа 1989 года

Мне кажется, вам, Рой, знакомо то ужасное чувство, когда узнаешь, что твой любимый человек совсем не такой, каким тебе казался. И возникает ощущение полного разрыва связей, какой-то ползучей, крадущейся пелены нереальности. Я чувствовала себя жалким маленьким существом, затесавшимся в стадо бегущих и бешено топочущих коров, но не способна была ни убежать в безопасное место, ни повернуться лицом к тому ужасному, что на меня надвигалось. Предательство Доминика; обман Джерома; Керри в роли Дездемоны.

Вот Керри промелькнула снова на страничках блокнота с записями насчет света. На сей раз это был чей-то рисунок, сделанный на половинке листа почтовой бумаги. Стиль, пожалуй, был еще полудетский, однако я сразу узнала руку Доминика. Затем между листками блокнота я нашла и другие его рисунки, и все они были посвящены одному и тому же предмету. Керри в профиль; Керри анфас; Керри с обнаженной грудью и разбросанными по подушке волосами, нарисованная почему-то оранжевым мелком. Рисунок вообще, по-моему, открывает нечто большее, чем фотография. Фотография скорее отражает сущность фотографа, его вкус. А рисунок раскрывает отношения между художником и моделью. И я вдруг подумала: а ведь меня Доминик никогда не рисовал! Взрослым нетрудно забыть яростные страсти, обуревавшие их в детстве. И потом, очень многие взрослые считают, что дети с их недолговечным вниманием и быстрой сменой настроений познают мир куда более поверхностно и с куда меньшей интенсивностью. На самом деле справедливо как раз обратное. Те чувства, которые мы испытываем в детстве, по своей силе и глубине могут быть поистине невероятны. Бурные страсти; убийственное горе; яростный гнев, вспыхивающий, как бумага, и тут же улетучивающийся, словно дымок от