– Спасибо, Джоэл. Спасибо!

– Никому не говори о письме.

– Не скажу.

Она сунула письмо в муфту, и не ускоряя шага, пошла дальше, хотя сердце замирало от волнения и не терпелось узнать, что в письме. Одно ей было почему-то ясно: ее ждут серьезные испытания.

Джордж – Фелисите (Сан-Франциско, ноябрь 1904 г. – февраль 1905 г.):

«Chere Зозо, теперь я буду писать тебе часто. Письма стану отправлять через Джоэла. Я послал ему немного денег, чтобы арендовал почтовый ящик на почте. Своим Джоэл скажет, что это для переписки с коллегами-филателистами. Не говори maman, что я пишу тебе. Если кому-нибудь расскажешь о том, чем я намерен с тобой поделиться, больше не получишь от меня ни слова. Я вычеркну тебя из своей памяти.

У меня были трудные времена, но сейчас все позади. Мне нужно с кем-нибудь говорить, и нужно, чтобы кто-нибудь говорил со мной, и этот кто-нибудь – ты. Я буду рассказывать тебе практически все: хорошее, дурное, ужасное, – а у maman и так полно забот, о чем нам хорошо известно. Как только получишь это письмо, сядь и опиши мне все: как себя чувствует maman? О чем размышляет? Что вы делаете по вечерам. Бывает ли вам весело? Об отце можешь не писать: все знаю из газет. Он что-то говорил о своей страховке. Ее выплатили? Как поживет мистер Эшли? Ответь мне сразу же, потому что труппа, в которой я работаю, скоро собирается на гастроли в Сакраменто или в Портленд, штат Орегон. Je t’embrasse fort[71].

Леонид Телье,

«Гиббс-отель», Сан-Франциско.

P.S. Я тут всем говорю, что у меня мать русская, а отец – француз».

Через несколько дней, не успев ответить, Фелисите получила еще одно письмо.

«Вот что со мной случилось. Я уехал из Коултауна под днищем товарного вагона. Где-то возле Сент-Луиса поезд при остановке резко дернуло. Должно быть, я задремал, поэтому упал на полотно и сильно разбил голову. Меня арестовали, но я этого не понял, потому что был без сознания, а в себя пришел уже в приюте для умалишенных. Но там было не так уж плохо: лужайки, повсюду цветы. Я не сказал им, кто я такой, потому что лишился памяти. А один раз к нам, душевнобольным, приходила леди и пела для нас, и среди ее песен была та, что часто пела Лили: «Дом, любимый дом», и неожиданно я вспомнил все. Нас посещал священник. Я попросил его помочь мне выбраться оттуда. Мне нужно было раздобыть свою одежду: там в карманах лежали деньги. Со мной беседовала комиссия из докторов. Я доказал им, что не сумасшедший, просто слаб умом. Объяснил, что я русский, сирота из Чикаго. Через несколько недель меня выпустили, даже деньги вернули. Был уже сентябрь. В Сент-Луисе я посетил все театры, завел знакомства с актерами, даже попытался получить какую-нибудь роль, но мне сказали, что я не их типаж. Чтобы не тратить деньги, пошел работать официантом в салуне, с трех дня до трех утра (без жалованья, только за чаевые, а это всего несколько центов). Как мне хочется написать maman, что я не пью, не курю, не ругаюсь грязными словами. Ты можешь не беспокоиться за меня из-за этого.

У меня есть более серьезный недостаток. Ты помнишь, как maman мечтала о поездке в Сан-Франциско, чтобы увидеть океан? Мне все время не давала покоя та же мысль. Кроме того, актеры говорили, что Сан-Франциско по-настоящему театральный город. Это действительно так! Может, уже завтра я получу от тебя письмо. Может, не буду счастлив ни единого дня в моей жизни, мне все равно. Пусть будут счастливы другие».

Следующее письмо пришло через неделю:

«Ты прислала самое замечательное письмо из всех, на какие только можно было рассчитывать. Меня очень удивило то, что ты рассказала про мистера Эшли. Я вообще этого не понял. Даже ребенку ясно, что он не мог сделать ничего подобного. Где он сейчас, что об этом думают люди? Может, здесь, в Сан-Франциско?

…Расскажу, в чем заключается мой недостаток. Я дерусь. И ничего не могу с собой поделать: так уж устроен. В особенности если кто-нибудь заговорит со мной с издевкой, словно с полным ничтожеством. Я тут же вскипаю, оскорбляю обидчика – говорю например: «Я правильно расслышал: ваша матушка – свинья (или что-нибудь похуже)?» и наступаю ему на ногу. Потом начинается драка. Мне никогда не удается одержать верх, потому что я теряю над собой контроль и голова кружится. Меня бьют, потом выкидывают на улицу. Три раза я оказывался в полицейском участке. Однажды очнулся в больнице. Должно быть, я бредил по-русски, а сиделка смогла понять, и так получилось, что меня приняла в свой дом одна русская семья. Мисс Дубкова абсолютно права: русские – величайший народ в мире.

…Я пишу тебе такие длинные письма, потому что не сплю по ночам, засыпаю лишь с первыми солнечными лучами. Если я засыпаю ночью, меня преследуют кошмары: люди в белых масках проникают в комнату через замочную скважину; я выпрыгиваю в окно, а они гонятся за мной по склонам заснеженных гор. Это Сибирь. Я ставлю везде: на стенах, на окнах – мелом кресты. Думаю, что для меня не осталось никакой надежды. Надо к этому привыкнуть. Пусть другие будут счастливы. А на меня наплевать!

Знаю, что был рожден счастливым человеком, но что-то пошло не так. Иногда на меня накатывает такое счастье, что готов обнять всю вселенную и раздавить в своих объятиях от любви, но это ненадолго. Будьте счастливы ради меня вы, я не в счет.

…Ненавижу антрепренера нашей труппы Каллодена Барнса, а он ненавидит меня. Он уже старик, но до моего появления здесь играл молодых героев (половину таких ролей играет и сейчас). Он красит волосы, а с нарумяненными щеками даже выходит на улицу. Актер из него кошмарный. Я все свои реплики произношу очень естественно, и на этом фоне он выглядит еще глупее – кричит, размахивает руками. Мне достаются откровенно идиотские роли молодых героев, но я все равно в гостиничном номере тщательно учу текст и стараюсь, чтобы слова не звучали напыщенно. Мне нравится много работать. Антрепренер женат на Флорелле Томпсон. Актриса она так себе, хотя и очень старательная, зато человек замечательный. Некоторые сцены у нас с ней получаются просто великолепно, и публика чувствует это. Она никогда не отказывается прийти в театр лишний раз порепетировать, и мы работаем, пока хватает сил, потом едим