Он неловко развернулся и исчез, сопровождаемый любезными комплиментами.

— Кто бы его в канал бросил! — вздохнула Лена, пронзая удалявшегося гида хмурым взглядом.

Викторсон распечатал телеграмму и прочел: «Викторсону, отель „Лагуна“, Венеция. Городской совет единогласно одобрил приобретение мусоровоза. Город поздравляет. Вармин».

Коммерсант нахмурился.

— Теперь вся слава достанется Вармину, — пробурчал он.

Смятую телеграмму он сунул в карман и сердито отшвырнул только что раскуренную сигару. Та взлетела по высокой дуге и тихо зашипела в воде канала.

— Через несколько минут нам надо быть у кампаниллы. Вы не покажете нам дорогу, раз так хорошо тут ориентируетесь?

Пауль с Леной проводили семейство на площадь, где несли караул карабинеры в ослепительных парадных мундирах и куда слетались стаи голубей. Викторсоны присоединились к кучке туристов, собравшихся у кампаниллы.

Происшествие в Аброке было забыто. Взгляды Пауля и Лены встретились. Они взялись за руки и исчезли за воротами с огромными часами, которые показывали ровно десять. И тут зазвонили все колокола.

Прямо напротив университета на улице Эфре-Слотсгатан расположен квартал Кампхаве. Дома там старые, высокие, солидные, правда, немного унылые и по-пуритански чопорные. Я прожил там несколько лет и полюбил его. Там царила какая-то удивительно уютная атмосфера.

Окна моей квартиры выходили на восток, на Эфре-Слотсгатан. Досталась она мне совершенно случайно в тот год, когда я стал доцентом. Я читал тот раздел гражданского права, который почти целиком посвящен недвижимости. Стоило перейти улицу, и я уже был в университете. Немного дальше, за домом архиепископа и деканатом, находится юридический факультет, или Юридикум. Всеми своими окнами он развернут на кафедральный собор. Всего в двух кварталах к югу — университетская библиотека. А если пойти не на юг, а на север, то через два квартала будет духовная семинария, где моя жена Биргит преподает латынь и греческий. Сразу за нашим кварталом начинается кладбище. Словом, все под рукой. Удобнее места во всем городе не найти.

Январским вторником я без толку слонялся взад-вперед. Работать не хотелось. Я то и дело останавливался у окна и разглядывал часы на колокольне собора. Стрелки медленно приближались к двенадцати. Ровно в полдень станут известны результаты конкурса на должность профессора гражданского права. Претендентов было пятеро. Если честно, на это место я вряд ли мог рассчитывать. Но интересно, как оценят члены ученого совета мою работу? Наверное, мне не стоило так волноваться.

Золоченые цифры под куполом Густавианума сверкали на солнце. Погода была ясная, но не слишком холодная, чуть ниже нуля. Снега той зимой почти не было, газоны только слегка подернулись инеем. Такими и должны быть зимы. Я не любитель снега и морозов.

Когда на часах было без пяти двенадцать, я не выдержал, накинул пальто и скатился по лестнице. Потом поспешно перешел улицу, направляясь к университету. Идти было недалеко. Вдруг я увидел, что мне навстречу несется на мопеде рассыльный в кожаной куртке — типичный представитель моторизованной шведской молодежи. В седле он сидел боком, отвернув голову, чтобы ветер не дул в лицо, и на пешеходов — ноль внимания. Летел он прямо на меня, так что я едва успел отскочить в сторону — прямо в лужу, затянутую тонкой корочкой льда.

Видимо, я не сдержался и выругался, не помню, но услышал громкий смех. На лестнице, ведущей к университету, стояли двое мужчин, ставших свидетелями моего приключения. Один — рослый, крупный, с некрасивым костлявым лицом и седыми волосами, торчавшими из-под шапки. Другой, поменьше ростом напоминал процветающего торговца. У него было румяное лицо и острый взгляд. Смеялся рослый — профессор гражданского права Юхан Рамселиус, мой почтенный шеф. Другим был профессор Отто Левинсон, самый строгий экзаменатор факультета.

Я поздоровался, не имея ни малейшего желания вступать в разговор. Левинсон ответил столь же сдержанно, но это была его обычная манера. Зато шеф мой был в наилучшем расположении духа и явно хотел поговорить. К счастью, я уже добрался до дверей и взялся за ручку.

— Что, любопытство одолело? — ехидно спросил Рамселиус и снова расхохотался.

Я попытался, было, его разубедить, но он только добавил:

— Вас ждет сюрприз!

Я быстро поднялся по лестнице в вестибюль. У самых дверей навстречу мне попался высокий сутуловатый студент. Щеки его покрывала рыжая щетина, одно плечо было выше другого. Казалось, его одолевают мрачные мысли. Потом я миновал несколько дверей. Почти у самой лестницы внизу, в кафе «Альма», стояла вешалка. Я разделся, свернул направо и пошел в канцелярию. Часы пробили сначала четыре четверти, потом двенадцать раз. С последним ударом я вошел и сразу повернул направо.

Там были две комнаты с окнами по фасаду, то есть на юг. В дальней комнате сидел секретарь деканата юрфака Хилдинг Улин. У коренастого крепыша лет тридцати пяти были мощные челюсти и крупный массивный лоб. Темные волнистые волосы он зачесывал назад. Виски его местами белели сединой. Вид у Хилдинга был довольно измученный. Впрочем, это было в порядке вещей. Такие не спешат приниматься за дело — ведь всегда кажется, что времени еще полно. А потом все наваливаются сразу. Не знаю почему, но так получается всегда.

Он устало посмотрел на меня и виновато улыбнулся.

— Полагаю, вы — доцент Бруберг?

— Полагаю, что вы знаете, зачем я пришел?

— К сожалению, копии решения ученого совета еще не готовы. А оригинал у машинисток. Но если вы спуститесь в «Альму» и подождете немного, я все принесу туда.

Хилдинг никогда и ничего не успевал вовремя. Так что пришлось отправиться в кафе в подвале.

Я взял чаю с бутербродом и поискал глазами, где бы присесть. За ближайшим столом пил кофе студент Урбан Турин. Этого молодого человека я знал только в лицо. Ответив на его поклон, я направился к большому столу, за которым уже восседали супруги Хофштедтер. Они заметили меня, и отступать было поздно. Нет, они мне нравились, но сегодня я предпочел бы побыть один.

Доцент Герман Хофштедтер преподавал гражданское право и тоже претендовал на место профессора. Ни ростом, ни телосложением он не выделялся, но был жилистым и крепким — в юности ему пришлось немало поработать. Темная грива волос все время падала на низкий лоб. Прежде всего, бросались в глаза крепко сжатые челюсти. Рот был маленький, с немного растянутыми уголками губ. Левый уголок заслуживал самого пристального внимания собеседника. Именно он красноречиво говорил, о чем думает в данный момент Герман, правда, лишь до тех пор, пока его темперамент не брал верх над рассудком. Улыбка его очень красила, но улыбался он редко, предпочитая агрессивно поглядывать на окружающий мир из-под густых насупленных бровей. Герман Хофштедтер действовал по принципу: наступление — лучшая оборона.