— Нельзя собрать в одном сердце все печали мира, — ответила она спокойно. — Но наших родных, близких и друзей мы должны оплакивать. Ведь, кроме нас, больше некому…

— Харалд, ты узнаешь, откуда это?

— Минутку… Ну конечно, тетя Ида!

— Совершенно верно, — кивнул я. — Тот, над чьей могилой не льется слез, никогда не обретет вечного блаженства. Таким образом живые обеспечивают усопших пропусками на небо.

— Памятуя о несовершенстве человеческой натуры, я бы сказал, что это довольно рискованное предприятие.

— Никогда бы не подумал, что прокурор будет цитировать мисс Марпл!

— Два сапога пара, — грустно вздохнула Биргит. — Почему обязательно надо верить в самое худшее?

— Потому что, как полагает мисс Марпл, чем хуже мы думаем о людях, тем ближе к истине наши ожидания.

— А следователь всегда должен ожидать самого худшего, — добавил Харалд. — Это его обязанность.

— Да здравствует наше викторианское воспитание!

Я наполнил чашку и поднял ее к висевшему на стене портрету председателя уездного суда Фредерика Бруберга.

— Все знают, что у Манфреда было больное сердце, — сказала Биргит. — Теперь я пойду проверять письменные работы, а вы можете выдумывать все, что вам взбредет в голову.

Она встала, улыбнулась Харалду и, выходя из комнаты, оторвала лепесток от последней увядшей грозди пеларгонии.

— Конечно, у Манфреда было слабое сердце, — начал я. — Но кто бы мог подумать, что дело обстоит так скверно? Нет, по-моему, главный аргумент против версии убийства — то, что его просто некому было убивать. Он никому не мешал. Правда, он не располагал к себе людей. Я неплохо к нему относился, но особенно нежных чувств никогда не питал. Как, впрочем, и все, за исключением, может быть, одной лишь его жены Анны Лизы.

Я взял пачку «Джона Сильвера» и вытряхнул сигарету.

— Манфред был педант и зануда, — продолжал я. — От одного его вида начинало сосать под ложечкой. Светочем науки его тоже не назовешь. Зато он был невероятно трудолюбив и добросовестен, как говорил отец, честен до мозга костей. Манфред был не столько ученым, сколько бухгалтером от науки. Он собрал невероятное количество фактов, аккуратно разложил их по полочкам и проверял, согласуются они друг с другом или не согласуются. Ну, посуди сам, кому могла прийти в голову бредовая мысль убивать такого типа?

Харалд молча посасывал трубку. В ней что-то шипело и клокотало, как в старом котле.

— Слишком честные люди иногда бывают обременительны, — сказал он. — Они могут мешать нечестным. Особенно когда их интересы сталкиваются. — Харалд протянул руку за футляром со щеточками для чистки трубки и продолжал:

— Кроме того, мотив убийства далеко не всегда следует искать в характере убитого. Разве можно объяснить, скажем, убийство Дездемоны только на основании анализа ее личности? Нет, человека убивают не только вследствие каких-то особенностей его натуры или его поступков, но и просто потому, допустим, что он занимает чье-то место. И мешает тому, кто сам на него метит.

— В данном случае речь идет о кафедре гражданского права, — сказал я. — Но ведь это невероятно! Неужели ты полагаешь, что кто-то из претендентов на место прикончил Манфреда, чтобы самому занять кафедру? Может быть, ты и меня подозреваешь?

— Когда имеешь дело с учеными, никогда нельзя быть уверенным до конца. — Харалд усмехнулся. — Никогда не знаешь заранее, что они могут выкинуть. Возьми хотя бы результаты конкурса. Да, кстати, я забыл поздравить тебя с первым местом!

— Спасибо! Но одно первое место, одно третье и одно четвертое едва ли дают мне право рассчитывать на профессуру. Тем более что первое место я получил от Рамселиуса.

— Ну и что? — удивился Харалд. — Насколько я знаю, к Рамселиусу все относятся с величайшим уважением и считают его самой яркой звездой на факультетском небосклоне.

— Я забыл, что ты изучал право в Стокгольме и еще не разобрался в созвездиях Упсалы.

Я стряхнул пепел с сигареты и предложил Харалду еще кофе.

— Рамселиус отдал мне предпочтение просто потому, что я его ученик и в своей работе использовал разработанный им метод, который он, разумеется, считает самым эффективным.

— А это не так? — язвительно поинтересовался Харалд.

— Мне лично кажется, что метод весьма разумный, иначе я не стал бы его применять. Но я вовсе не думаю, что это единственный путь к достижению истины. Не менее важных результатов можно добиться и с помощью иных методов. Несомненно, Рамселиус полагает, что если бы Манфред и Йоста Петерсен применили его метод, они достигли бы большего. Однако он считает, что их работы отличаются глубиной и — во всяком случае, работа Петерсена — представляют немалый научный интерес.

— Итак, смерть Лундберга означает, что место профессора получит Петерсен?

— Да, теперь в этом можно не сомневаться. Почти все были убеждены, что кафедру возглавит Манфред. Он пользовался репутацией человека надежного и в высшей степени положительного. И ничего нет удивительного в том, что наиболее вероятной после Манфреда была кандидатура Петерсена. У обоих самый большой педагогический стаж, и они успели опубликовать гораздо больше печатных работ, чем мы. А Петерсен к тому же отнюдь не бездарен.

— Ну а остальные претенденты?

— Мы идем, так сказать, сомкнутым строем. Шансы мои и Эрика Бергрена абсолютно равны. Германа Хофштедтера все члены ученого совета поставили последним в списке претендентов. Он писал лишь о трудовом праве, причем излагал этот предмет чрезвычайно узко и односторонне. Кроме того, у него меньше, чем у нас, печатных работ. Он начал изучать право, когда ему было уже двадцать пять. Но это необыкновенно энергичный человек. Поставив перед собой определенную цель, он может работать по четырнадцать часов в сутки. В общем, все это очень сложно и как-то перемешалось…

Харалд посмотрел на потолок. Все это время он чистил щеточкой свою старую прокуренную трубку.

— Тогда, насколько я понимаю, затруднения у него главным образом материального порядка?

— Ну, я бы не сказал, что главным образом… Ведь Герман — человек идеи, но с деньгами у него всегда было туго. Он как-то рассказывал мне о себе. Это было в «Стад-отеле». В этот вечер мы изрядно выпили, но для меня было полной неожиданностью, когда Герман вдруг начал исповедоваться. Ведь он не из тех, кто любит взывать к сочувствию или вообще о чем-нибудь просить. Обычно к нему не подступишься, колючий, как еж. Но после этого вечера я стал думать о нем гораздо лучше, чем раньше.

— Итак?

— Итак, еще в школьные годы он порвал со своим отцом, всеми уважаемым переплетчиком из Гётеборга, но большим самодуром. Герман полностью отказался от родительской помощи. После занятий в школе он выполнял всякую случайную работу, и таким образом ему удавалось кое-как сводить концы с концами. Но когда его отец умер, оказалось, что он был совершенный банкрот. Герман уже в то время стал убежденным приверженцем марксистской идеологии, и можно было предполагать, что он откажется от уплаты долгов, оставив буржуев с носом. Но Герман заявил, что ни он, ни его отец не взяли бы ни гроша у проклятых капиталистов и им будет выплачена вся сумма долга.