неудачного строения роженицы и несчастного стечения обстоятельств сделали бесполезной всю человеческую науку в среду; в четверг великую княгиню причастили. Принц Генрих предложил для консультации своего доктора; его допустили, и он одобрил предпринятые коллегами меры; в пятницу в пять часов вечера принцесса испустила дух»{636}.

Последние два дня жизни Натальи Павел был «невыразимо подавлен»{637}. Принц Генрих по просьбе Екатерины оставался с ним большую часть времени. Никто из совещавшихся врачей и хирургов, похоже, не подумал о применении кесарева сечения — впрочем, такая практика была еще плохо известна в XVIII веке. Хотя она часто приводила к смерти матери, ребенка иногда спасали. Но в этом случае врачи слишком долго ждали: ребенок умер до того, как сделали попытку реального хирургического вмешательства — и даже тогда они не смогли извлечь ребенка. На четвертый день началось заражение с последующей гангреной, что было неизбежно: мертвый ребенок инфицировал мать, и Наталья понимала, что умирает. Екатерина рассказала Гримму:

«Невозможно вообразить, как она страдала, и мы вместе с нею; моя душа разрывалась на части; у меня не было ни минуты отдыха за все пять дней, я не оставляла княгиню ни днем, ни ночью, пока глаза ее не закрылись. Она сказала мне: «Вы прекрасная сестра милосердия». Вообразите мое положение: необходимо утешать, поддерживать другого, самой не имея уже ни физических, ни моральных сил, будучи обязанной ободрять, принимать решения и думать обо всем, что необходимо помнить. Признаюсь, что никогда в жизни я не была в более трудной, ужасной и подавляющей ситуации: я забывала пить, есть, спать, я не знаю, откуда брались силы. Я начинаю думать, что если уж это не сорвало мою нервную систему, то ничто не сможет ее сорвать»{638}.

Сразу же после смерти великой княгини весь двор, включая принца Генриха, который продолжал выполнять функцию ограждения великого князя от отчаяния, уехал в Царское Село. В тот же самый день Екатерина набросала план действий:

«1. Первым делом завтра наутро попросить принца Генриха послать курьера с письмом княгине Вюртембергской, уговорив ее приехать в Берлин с двумя княжнами, ее дочерьми, как можно скорее.

2. Через несколько дней Его императорское высочество [то есть великий князь Павел] вслух объявит, что хотел бы поехать в Ригу или Ревель на отдых и восстановление; еще через несколько дней он скажет, что ему разрешили выехать в Ригу, и ему хотелось бы увидеть работы на Двине. Он скажет не более того. Это путешествие совпадет по времени с прибытием в Берлин княгини Вюртембергской.

3. Его императорское высочество и Его королевское высочество [то есть принц Генрих] уедут вместе. Они отправятся в Ригу, а оттуда прямиком в Берлин, чтобы встретиться с княжнами.

4. Его императорское высочество напишет мне о своем выборе, сказав конкретное «да» или «нет», и затем вернется. На случай «да» я поручу принцу Генриху говорить от моего имени. Когда согласие будет получено, мне напишут, что я могу присылать жену фельдмаршала [то есть графиню Румянцеву] с сопровождающими в Мемель [теперь Клайпеда в Литве], в дом для будущей невесты, куда прибудет также княжна — в руки, назначенные принять ее.

5. Будущая княгиня обратится в греческую религию в Петербурге, где также будут иметь место помолвка и свадьба.

6. Мать и сестра княжны вернутся из Мемеля в Берлин.

7. Пока все это происходит, будет соблюдаться секретность»{639}.

На следующий день после смерти Натальи Алексеевны в присутствии тринадцати докторов и хирургов было произведено вскрытие умершей великой княгини. Стало ясно, что молодая женщина не могла родить живого ребенка обычным образом: деформация ее скелета сделала невозможным образование пути, достаточно широкого для прохождения плода. Кроме того, искривление позвоночника еще усилилось в детстве из-за «шарлатана», как написала Екатерина мадам Бьельке, который использовал для выправления «удары кулака и колен». Это также объяснило, почему великая княгиня не могла кланяться (раньше Екатерина относила это на счет гордости). Она заключила свое послание мадам Бьельке так: «Я очень расстроена потерей княгини и делала все возможное, чтобы спасти ее. Я не оставляла ее пять дней и пять ночей, но в конце, когда стало ясно, что этого ребенка не будет и что она никогда не родит другого, стало лучше не думать об этом вообще»{640}.

Решение Екатерины «не думать об этом вообще» и с самого дня смерти Натальи Алексеевны начать работать над организацией ее замены, безусловно, кажется бессердечным — конечно, с точки зрения нашего более чувствительного века с его верой в «освобождение» и «примирение» с трагическими событиями, — но такие решения были присущи Екатерине с ее отношением к горю, своему и близких ей людей. В случае нее самой рецептом для преодоления старой любви было обзаведение как можно быстрее новой — она редко давала себе много времени на рефлексию в одиночестве или самокопание, — и похоже, она предполагала, что ее сын будет реагировать таким же образом.

Ее желание поторопиться возрастало из-за понимания, что ее первый выбор — княжна София Доротея Вюртембергская — уже годится в супруги Павлу по возрасту и все еще свободна, но что она не пробудет в невестах долго. И действительно, ее уже обещали, выбрав из всех претендентов старшего брата покойной великой княгини Людвига, наследного принца Гессен-Дармштадтского, который присутствовал на свадьбе Павла и Натальи. Но Екатерина знала, что при вмешательстве со стороны принца Генриха и его брата, короля Пруссии, эта маленькая трудность будет преодолена.

Существовал также сугубо практический вопрос рождения наследников для русского трона. Павлу нужна была здоровая жена, подходящая для деторождения, и чем скорее он получит такую, тем лучше. Из того, что Екатерина писала Гримму, ясно, что она испытывала искреннее сочувствие к страданиям Натальи, к тому, как терпеливо та переносила муки, — но