плечах. Подумать только, что после полутора лет в России она все еще не говорит ни слова по-русски. Она якобы хочет выучить язык, но не тратит на это ни мгновения в течение дня. Она вся в постоянном вращении; она не выносит ни то, ни это; она вдвое превышает суммы, которые имеет, и уже пользовалась практически всеми в Европе»{615}.

Летом 1774 года Павел разрабатывал меморандум по текущей политической ситуации, который, как он надеялся, мог послужить вкладом в построение и изменение политики страны. Хотя его работа содержала здравые мысли и представляла собой разумный текст, тот факт, что она критиковала некоторые действующие аспекты правления Екатерины, показал его собственную негибкость. Просьба Павла включить его в Совет (тот все еще продолжал существовать, несмотря на окончание войны) встретила резкий отпор. Мать обвинила его в сгущении красок. Приговор, который императрица, похоже, оставила в виде копии с письма, отправленного ему, кратко отражает ее отношение: «Я не считаю разумным, вводить тебя в Совет. Ты должен ждать, пока я решу иначе»{616}.

К концу года началась подготовка к переезду двора в Москву, где было решено летом 1775 года отпраздновать окончание войны с Турцией. Екатерина понимала значение саморекламы среди своих подданных, жителей древней столицы, в сложившихся обстоятельствах; важность демонстрации прочности своего правления после волнений, связанных с бунтом Пугачева (как и во время московской эпидемии несколько лет тому назад). Она также раскрылась мадам Бьельке (и перехватчикам почты), чтобы распространить информацию об улучшении состояния страны, когда описала подруге аспекты своего путешествия, занявшего пятьдесят часов (не считая остановок в Новгороде и Твери). Жители вдоль маршрута явно были хорошо подготовлены к следованию своей императрицы:

«На пути я видела один почти построенный город и два других с заложенными фундаментами. Я удивилась, насколько, несмотря на войну, оспу и пожары, эта дорога с жителями прилегающих селений стала процветать за восемь лет с тех пор, как я последний раз проезжала по ней. Прежде я видела, как в этой деревне маленькие босоногие дети в одних сорочках бегали по снегу, теперь же нет ни одного без костюмчика, пальто и ботинок. Жилища, хоть все еще и построенные из дерева, стали больше, и большинство домов теперь двухэтажные. В нескольких местах я с радостью заметила школы, а кроме того, построены две семинарии, где тысячи сыновей священников обучаются языку страны, греческому, латыни, немецкому и французскому. Я и впрямь рада этому; еще десять лет, подобных последним десяти годам, и уверяю — все это будет видно каждому, кто не слеп»{617}.

Двадцать пятого января 1775 года Екатерина при стечении народа въехала в Москву в сопровождении великих князя и княгини, вслед за официальными лицами и дамами двора. Процессия проследовала под двумя триумфальными арками, украшенными медальонами, представляющими основные победы в войне. Екатерина первой вышла перед кремлевской Успенской церковью, чтобы продемонстрировать свою набожность, а оттуда направилась к едва достроенному Пречистенскому дворцу, где приняла представителей дворянства первых трех рангов и иностранных послов. Этот новый дворец на деле состоял из нескольких ранее существовавших зданий и с самого начала был неуютным и малопригодным для проживания. Вот как Екатерина описывает его в письме к Гримму:

«Ориентироваться в этом лабиринте — все равно что выпить море; я пробыла тут два часа, прежде чем научилась находить дорогу от своего кабинета, не ошибаясь дверью; это триумф переходов. Я никогда в жизни не видела так много дверей; я уже забила намертво полдюжины, но все еще имею вдвое больше, чем нужно. Но, справедливости ради, вы должны знать, что я умудрилась соединить три очень больших каменных дома в конструкцию из огромного холла, двух необъятных галерей и полудюжины пышных комнат. Я живу в одном из них, который одолжил мне брат вице-канцлера; мой сын расположился в другом, который я купила; третий же (который я тоже купила) предназначен для тех, кому абсолютно необходимо жить при дворе. Остальные мои люди разместились в десяти-двенадцати домах — их я сняла. Все вместе составило лабиринт, о коем я отчаялась дать вам настоящее представление»{618}.

В 1775 году у Екатерины много времени отнимало то, что она назвала новой атакой «закономании». Окончательный устав, который в конце концов был издан в ноябре и стал известен как губернская реформа, имел не менее шести вариантов. Личный вклад Екатерины, довольно значительный, состоял из поясняющей вступительной части и разделов, относящихся к обязанностям провинциальных чиновников, функциям комитетов по благосостоянию населения, которые создавались впервые, и реорганизации юридической системы.

Григорий Орлов между тем отправился путешествовать, как ожидалось, на два года. Путь его лежал через Вену в Италию, как сообщила Екатерина мадам Бьельке в Пасху, 12 апреля. Несмотря на все, что между ними было, Екатерина все еще способна была говорить о привлекательности своего бывшего фаворита:

«Если вы когда-либо познакомитесь с ним, вы, без сомнения, увидите самого красивого мужчину на свете. Природа не поскупилась на него в том, что касается тела, сердца и души, и всему, что он собой представляет, он обязан исключительно природе, потому что образованием его абсолютно пренебрегли. Он — испорченное дитя природы. Получив все в качестве подарка, он стал ленив, но несмотря на этот недостаток, знает удивительно много»{619}.

Екатерина также поведала, как утомительны ритуалы православной Пасхи, завершив письмо следующим образом: «Прощайте, мадам, довольно для дня Пасхи, когда мы стоим на ногах четыре с половиной часа, с двух ночи до шести утра. Сейчас уже полдень, но я ничуть не устала»{620}.

Весной и летом 1775 года появился еще один претендент на русский трон. В начале мая граф Суффолк написал из Лондона сэру Роберту Ганнингу, чтобы предупредить его о грядущем приезде в Россию странной молодой женщины:

«В январе месяце сэр Уильям Гамильтон сообщил о прибытии из Рагузы в Неаполь леди, чья история звучала столь романтично, что я не считаю необходимым доводить ее до вашего сведения в