изобрело художника, а художник – искусство; не критик был придуман критикой, а, наоборот, критика – критиком.

И с критическими сочинениями происходит абсолютно то же самое, что и с произведениями искусства: лучшее произведение, единственное, заслуживающее упоминания, – это то, что возникает из живого человеческого опыта. В критической мастерской существуют сотни ярлыков и этикеток, наклеенных снаружи на дверях для удобства проходящих мимо; но критику, который живет в мастерской и расхаживает по ее бесконечным комнатам, про ярлыки и этикетки решительно ничего не известно. Известно ему только одно: чем больше у него будет впечатлений, тем больше он сможет засвидетельствовать; чем глубже ему, бедняге, удастся погрузиться в предмет изучения, тем больше материала он «выдаст». И в этом смысле его жизнь – пример истинного героизма, ибо действует он во благо других. Ему приходится понимать за других, отвечать за других – он всегда должен быть во всеоружии. Он знает, что главное в его деле, помимо успеха в его собственных глазах, зависит от того, сумеет ли он быть неустанно восприимчив, а добиться этого крайне нелегко. Не хочу, впрочем, чтобы у читателя создалось впечатление, будто работа критика тяжела и однообразна, ведь когда есть энтузиазм и любознательность, тяжкий и однообразный труд не ощущается. Всякое призвание достигает своей наивысшей интенсивности, когда входит в соприкосновение с жизнью. Призвание литературного критика связано с жизнью двойными узами: он имеет с ней дело и косвенно, и напрямую; он имеет дело с опытом других, который преобразует в опыт свой собственный. При этом он имеет дело не с опытом податливых вымышленных персонажей, с которыми прозаик всегда договорится, а с толпой несговорчивых авторов, этих непоседливых детей истории. Он обязан изобразить их такими же яркими и живыми, какими прозаик изображает своих кукол, и при этом не может с ними не считаться. Мы не должны слишком строго с него спрашивать, если в картине, которую он изобразил, будет порой отсутствовать необходимая четкость, ведь предмет его изображения непостижим и неблагодарен, и мы, забыв все его огрехи, преклоняемся перед его мастерством, когда написанный им портрет, подобно незаурядным портретам другого искусства, является не копией, но истолкованием.

Бернард Шоу

(1856–1950)

Б. Шоу представлен в антологии «Национальный предрассудок» серией очерков «Первая мировая» с театра военных действий Первой мировой войны, а также эссе «Кто я такой», которое стало предисловием к 2-му тому «Автобиографических заметок», составленных по материалам двухтомного издания: Shaw: An Autobiography. Selected from his Writings by Stanley Weintraub. – New York, Waybright & Talley, 1969–1970.

Первая мировая

Война с точки зрения здравого смысла

Когда началась война, я находился в девонском отеле. Мне сообщил о ней утром за завтраком типичный англичанин лет пятидесяти с самой заурядной внешностью. Сначала он с деланым безразличием процедил: «Ничего не поделаешь, придется с ними драться», но затем вдруг рассвирепел и дважды повторил эту же фразу, заменив «с ними» на «с этими свиньями».

Когда объявляется война, мы все сходим с ума. В этот момент нам кажется, что необходимо немедленно что-то предпринять, куда-то поехать. Но что бы мы ни делали, куда бы ни ехали, нам кажется, что и делаем мы не то, и едем не туда. Мы забываем, да и вообще не отдаем себе отчета, что во время войны убийств и разрушений немногим больше, чем в мирное время, что их и без войны хватает.

Понять, чем вызваны резкие колебания в общественной атмосфере военного времени, можно лишь в том случае, если постоянно иметь в виду, что рядовой член общества не в состоянии оценить истинные масштабы войны. Он даже не представляет себе, что такое бой, не говоря уж о целой кампании. Жителям пригородов война казалась не более чем пригородной перепалкой, а рудокопу и землекопу – серией штыковых боев между немецкими и английскими чемпионами. У многих из нас гигантские масштабы войны просто не укладывались в голове, и вести с фронта воспринимались как железнодорожная катастрофа или кораблекрушение.

Только тот, кто пережил настоящую войну не на поле боя, а у себя дома и при этом остался в здравом уме, может понять горечь Шекспира и Свифта, прошедших через этот опыт. С их горечью несравним даже ужас Пер Гюнта в сумасшедшем доме, когда умалишенные, придя в восторг от его поразительного таланта и вообразив, что наступает золотой век, коронуют его на царство. Так вот, не знаю, остался ли кто-нибудь из нас в здравом уме, за исключением тех, кому здравый ум был необходим, чтобы воевать. Про себя могу сказать, что я бы обязательно лишился рассудка (того, что еще остался), если бы сразу же не понял, что как литератор и общественный деятель я просто обязан реально смотреть на вещи. Впрочем, это не спасло меня от повышенной раздражительности. Были, разумеется, люди, для которых война не имела никакого значения: в узкий круг их интересов политика не входила. Но зато патриотически настроенный обыватель совершенно свихнулся; главным симптомом его заболевания было убеждение, что наступил конец света. На продукты питания, по его мнению, следовало ввести строжайшую экономию. Школы – закрыть. Объявлений в газетах не печатать. Выпускать газеты по нескольку раз в день и раскупать их каждые десять минут. Запретить путешествия или, во всяком случае, ограничить их. Интерес к искусству и культуре не поощрять как неуместный, а картинные галереи, музеи и школы отдать под военные учреждения. Даже Британский музей и тот еле удалось отстоять. Приведу еще один, столь же невероятный пример массовой истерии. Многие почему-то вбили себе в голову, что войну можно выиграть на пожертвования. В результате нашлись люди, которые, занимаясь совершенно не своим делом, не только жертвовали миллионы на какие-то таинственные фонды или идиотские добровольные общества, но готовы были вручить их первому встречному жулику, если у того хватало ума притвориться, будто он собирает средства на победу над врагом. Развелась масса всевозможных мошенников, которые создавали какие-то дутые организации типа «Патриотическая лига» и преспокойно прикарманивали деньги, золотым дождем сыпавшиеся им на голову. В 1914 году юным девицам, чтобы разбогатеть, достаточно было нарядиться и разгуливать по улицам с копилками и искусственными цветами в руках. Дошло до того, что пришлось вмешаться полиции: решительно невозможно было отличить собирателей пожертвований от жуликов.

Оказывается, на общественном безумии можно очень неплохо заработать.

В 1914 году, только началась война, как актеров попросили, дабы «внести свою лепту», работать за ползарплаты. Многие из них, впав в патриотический экстаз, согласились – к вящему удовольствию и выгоде их