сержанты обучают новобранцев обращаться со штыком; их наставления, по идее, должны были вызвать у рекрутов кровожадные чувства, а вызывали лишь добродушные улыбки. Вообще, вид у новобранцев, многие из которых еще не получили форму и носили очки, был сугубо штатским, отчего военное учение приобретало характер веселого аттракциона. Меня провели по траншее, где взорвалась бомба со слезоточивым газом, и я вышел оттуда, рыдая навзрыд. В целом же в Этапле было неинтересно, как, впрочем, и всюду, где не рвались снаряды.

Я задержался на фронте на один лишний день, чтобы встретиться с сэром Олмротом Райтом в Вимре и в Булони. В его полевом госпитале оперировали где придется и как придется, однако раненые были так счастливы попасть из холодных окопов в теплые постели, что, несмотря на жуткие операции, обстановка в госпитале царила приподнятая. С Райтом было, как всегда, необыкновенно интересно, но, когда я поздравил его с успешной обработкой ран физиологическим раствором по его методу, он посмеялся над моей наивностью: в кровавой мясорубке не до изысканных научных хирургических экспериментов.

Ночь на аэродроме в Робер-Лорен, который показался мне отличной мишенью для немецких асов, прошла бы без происшествий, если бы командир эскадрильи, показывая мне устройство сигнала воздушной тревоги, под которым значилось «Гунны!», не нажал нечаянно на кнопку. Прежде чем он успел объявить, что тревога ложная, в воздух поднялся «Странствующий рыцарь» и в течение часа метался по небу в поисках несуществующего врага. К чести человека одной со мной профессии, должен добавить, что командир эскадрильи был известным актером. То, что своей эскадрильей он командовал играючи, не вызывает у меня никаких сомнений. Что такое война для человека, который играет в современной комедии!

Вернувшись домой и скинув сапоги, я стал думать, как бы написать в «Дейли кроникл» о своем пребывании на фронте таким образом, чтобы и военной тайны не выдать, и приунывшего читателя взбодрить. Захлебнувшееся британское наступление, приведшее к огромным потерям; разрушенные города на побережье, о героической обороне которых трубили газеты; смерть английских парней, которых бросили в самое пекло для поддержки французского наступления, так и несостоявшегося; разбомбленные города и торпедированные корабли; фургоны Красного Креста, набитые изуродованными телами; «чистки» гражданского населения из-за растущей потребности в пушечном мясе и, как следствие, все менее тщательный медицинский осмотр и все более беспощадный трибунал; а главное, превращение бездумного патриотического порыва в другую крайность – в столь же бездумное разочарование – все это вполне можно было бы использовать как для пропаганды пацифизма и антиимпериализма, так и в совершенно противоположных целях. Но ни та ни другая возможность воздействовать на общественное мнение меня не устраивала.

Своими фронтовыми впечатлениями я поделился с читателями в трех статьях, опубликованных в «Дейли кроникл». Могу сказать только, что по отношению к самому себе я был таким придирчивым цензором, что власти выдвинули всего два возражения. В одном месте меня обязали заменить слово, оказавшееся специальным военным термином. А в другом цензору не понравилось описание немецких военнопленных, из которого якобы следовало, что они занимаются принудительным трудом. В этом абзаце я заменил буквально пару слов, и все остались довольны. Больше придирок не было.

В качестве постскриптума приведу два документа. Первый – отчет в «Таймс» о заседании парламента, отрывок из которого я вырезал себе на память:

Мистер Бернард Шоу на фронте

(«Таймс», 9 мая 1917 года)

В ответ на вопрос мистера Ханта (графство Шропшир, Ладлоу) мистер Маккферсон (Лондон) заявил: «Насколько мне известно, у нас не только не возбраняется, но и всячески поощряется выезд на фронт известных писателей и публицистов. Приглашения им выдаются Отделом печати и Генеральным штабом. Мистер Джордж Бернард Шоу недавно выезжал на французский фронт, воспользовавшись именно таким приглашением».

Майор Хант, однако, поинтересовался, известно ли уважаемому члену парламента, что не кто иной, как мистер Джордж Бернард Шоу (см. «Сан-Франциско бюллетен» от 2 ноября 1914 года), советовал английским солдатам стрелять в своих офицеров, и не кажется ли мистеру Макферсону несколько странным, что такому человеку разрешается выезжать в действующую армию.

«Этот факт мне неизвестен, – признал мистер Макферсон, – однако я всегда полагал, что всякий побывавший на фронте возвращается на родину, преисполнившись еще большего рвения помочь британской армии, чем и гордится». (Аплодисменты.)

Второй документ – официальный ответ Министерства обороны на запрос мистера Арнольда Уайта, пожелавшего узнать, почему меня выпустили на фронт.

Вот он:

Министерство обороны, 24 марта

Уважаемый сэр,

нижеследующим подтверждаю получение Вашего письма от 6 марта 1917 года. Сообщаю, что дело, о котором Вы нас информировали, тщательно расследовано, однако ни в чем предосудительном офицер по имени Шоу не замешан.

Готовый к услугам (по поручению генерал-лейтенанта)

Е. У. Энглхарт

Кто я такой?

Знаменитый Джи-Би-Эс не более реален, чем страус из пантомимы. Но я всегда играл в честную игру, никогда не притворяясь, что Джи-Би-Эс реален; я многократно разбирал его на части перед публикой, чтобы продемонстрировать свой фокус. И даже те, кто, несмотря ни на что, избавился от иллюзии, считают Джи-Би-Эс каким-то ярмарочным уродцем. Все дело в том, что Джи-Би-Эс – существо уникальное, фантастическое, нетипичное, неподражаемое, несносное, в больших дозах невыносимое, абсолютно ни на кого не похожее, безнадежно неестественное и начисто лишенное истинной страсти. Ясно, что такое чудище не может принести вред, даже если бы оно подавало дурной пример – чего, впрочем, никогда не было.

Меня часто спрашивают, есть ли сходство между моим образом и реальным человеком. Меня это интересует не больше, чем есть ли сходство между Филиппом на картине Веласкеса и живым Филиппом или Карлом на картине Тициана[414] и настоящим Карлом. Я не сомневаюсь, что какой-нибудь придирчивый негодяй со временем развенчает меня в своей книге «Правда о Шоу», которая во многом будет справедливой. Быть может, какому-нибудь иностранному творцу, далекому от англо-ирландской среды, удастся создать труд, такой же неожиданный и нелестный, как висящий в Национальной галерее портрет Нельсона[415] кисти турецкого миниатюриста. Как и все люди на свете, я одновременно исполняю много ролей, и они, эти роли, в равной мере для меня характерны. Для одной аудитории я владелец дома в Аделфи[416], для другой – «один из этих проклятых социалистов». Оживленная клубная дискуссия юных девиц о том, что точнее меня характеризует – «старый тупица» или «престарелый псих», закончилась тем, что было единодушно принято третье определение – «зажившийся зануда». А ведь есть и такие люди, которые считают, что мне нет равных. Короче говоря, я – это не только то, что я сам о себе думаю (а думаю я о себе очень по-разному, в зависимости от