— Назовите, — согласился он.

— Во-первых, «Ипполит» Еврипида в переводе Иннокентия Анненского. Представление современных артистов о древнегреческой драме и театре…

— Я не помню, — честно сказал он.

— Ну, это та же Федра, дама, влюбленная в пасынка Ипполита…

— А сколько там занято народу?..

— Пять главных ролей и хор. Но хор можно решать втроем, впятером…

Это интересно. Хор можно сделать по радио, с реверберацией…

— Мне кажется, лучше через актеров, несколько конкретных ролей, ведущих, что ли…

— Ну почему же? Можно хорошо записать по радио, чтобы звучало как бы оттуда… И в то же время современная техника… Это интересней!..

— Может быть, — дипломатично сказал Р. — Кроме того, в театре появилась Фрейндлих…

— Она будет занята в «Блондинке», — решительно сказал Гога; имелась в виду пьеса Володина, в которую раньше сватали молодую актрису.

— Я этого не знал, — сказал Р. — Есть еще Малеванная…

— Она играет мать, — так же решительно сказал он.

— А-а-а, — протянул Р., сомневаясь в логике назначения, он думал, что Алиса с Ларисой — ровесницы. — Вторая идея — чеховская «Дуэль».

— Это сложно, — сказал Товстоногов, — это не поднять.

— Почему же, — сказал Р. — в институте были «Братья Карамазовы»…

— Но это — институт, — возразил он. — Вот Еврипида с молодежью — это может быть интересно.

— С кем же?.. Девочка, которую приняли в театр?.. Она способная?

— Очень, — сказал он. — Вот с ней и можно попробовать…

— Но ей двадцать лет, а Федра — взрослая дама, детная…

— Ну и что? — сказал он, и мы догнали общую группу…

После обнадеживающего разговора необходимость создания парадных стихов о Гоге смущала Р. уже не так сильно, как раньше. Возможно, на его душевном самочувствии сказалось также благотворное влияние доктора Сенда. Так или иначе, но на пути из Нагойи в Киото поясница почти не болела, и юбилейная ода стала складываться. Важным аргументом себе было то, что наш Герой — настоящий старатель и труженик. «Кто-кто, а он заслужил», — думал переменчивый Р., и случайная рифма с налету клевала красную тетрадь…

В Японии, как всегда и везде, Миша Волков стремился к лидерству. Это ему не всегда удавалось, и с неутоленным стремлением были, видимо, связаны все его внутренние трудности. Однако держался он так, как будто все в полном порядке. А что?.. Красив, мужествен, строен, подтянут, ухожен. Чем не герой? Просто в нашем раскладе, при Паше Луспекаеве, Копеляне, Стриже, Басике, Лаврове, Юрском, то ли он чего-то недобирал, то ли ему недостаточно везло, но признаться в этом значило потерять само право на лидерство, а без него — что за жизнь?..

Миша играл героев, вспомним хотя бы «Еще раз про любовь» — Электрон Евдокимов или «Историю лошади» — жеребец Милый. И кино: «Путь в „Сатурн“», «Конец „Сатурна“». И телевидение: Джейк в «Фиесте» и т. д. В любом другом театре, с его данными и характером, он был бы абсолютным премьером, но судьба назначила этот, а каким образом это вышло, я расскажу.

Конечно, он следил за собой, понимая, что внешность — часть его редкого имиджа: волосы никогда не перерастали, маечки сверкали белизной, рубашечки были отглажены, брюки — в струнку, пиджачки — как влитые, туфельки — блеск. Каждое появление в театре — парадное…

И здоровье он тщательно берег, зная и чувствуя зависимость нашей профессии от физической формы. Если Р. от спектакля до концерта мог расслабиться, отлететь в литературных мечтах, стараясь утром доспать или понежиться, Волков — было время, когда на гастролях их селили вдвоем, — поднимал его на зарядку, призывая с укором:

— Ты же — артист!.. Артист! — И вкладывал в это слово что-то сурово-кастовое, понятное ему одному, может быть, рыцарское, но не в смысле романтического благородства, а в плане турнирной боеготовности…

Однажды скверный сигнал послали мозговые сосуды, и Волков сумел добраться до московских светил, чтобы понять, что с ним и как бороться с подлыми симптомами. А спецы-доктора, наблюдающие за здоровьем космонавтов, выдали ему оздоровительный комплекс — диету и зарядку, — которым он рад был поделиться с каждым, кто примет его уроки и лидерство.

Все три недели в Токио Минька, или хромой Моисейка, или Хромец — такие прозвища надавал Волкову артист Боря Лескин, ножки, мол, тонковаты, — будил звонком ленивого Р., поднимал Юру Аксенова, а Сеня Розенцвейг сам вставал прежде всех, и бегом выводил группу в парк Каракуэн, чтобы после приятной пробежки между экзотическими кустами, детскими качелями, песочницами и деревьями заставить свою команду выполнить космические упражнения. Не помню, когда и где безалаберный Р. вел себя так внушаемо, как по утрам вблизи «Сателлита», а Сеня в течение всей зарядки радостно сопел, как будто рядом с ним машут руками не возрастные мужики, а юная прелесть, девушка Иосико.

— Начали, и — и — и… раз! — командовал Минька, и, следя за ним, мы повторяли чудодейственные «па» на счет восемь и на счет шестнадцать…

Басик так и не поддался, а Юра Аксенов напрягал тело, не снимая вечной улыбки. Может быть, это была защитная реакция, но Р. просто не помнил его сокрушенным или сердитым; улыбка-щит, и улыбка-меч…

Бас находил, что гастроли оказывают на Миньку благотворное воздействие, он расцветает и избавляется от комплексов; Р. возражал, считая это мнение излишне концептуальным, но возникавшую в Мише за рубежом легкость и большую покладистость не заметить было нельзя.

В Осаке Басик встретился с подругой жены. Она там работала, в Осаке. Потаскав Олега по магазинам в пользу дорогой им обоим Гали, подруга предложила поехать к ней на домашний обед. Бас выдвинул встречное предложение: заглянуть в гостиницу, бросить покупки, глотнуть чайку и, отдышавшись, двинуть в сторону обеда.

Волков жил рядом и, услышав женский голос, затаился. Когда Олег и подруга пошли на выход, дверь Минькиного номера оказалась открытой на ширину цепочки и оттуда неслась горькая декламация в манере Остужева:

— «Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата!.. Есть грозный судия!.. Он ждет!.. Он недоступен звону злата!..»

Подруга жены страшно испугалась, и Олегу пришлось ее успокаивать:

— Это — шутка, Милочка, дядя Миша шутит! — объяснял он.

Сам Волков если и сталкивался на гастролях с посторонними женщинами, — а как не столкнуться, когда их полон зал и половина рвется за кулисы, — то исключительно для поддержки здоровья и всегда был безраздельно предан семье — жене Алусе и дочери Леночке.

Также, как Луспекаев, Лавров и Борисов, Волков начинал с Киева, и однажды, во время омских гастролей, в жаркий, длинный, свободный для обоих день, он рассказал Р. свою приключенческую историю.

Родился Миша в небольшом украинском городке Проскурове, в семье Давида Исааковича Вильфа, секретаря райкома партии, участника революции, гражданской, а позднее финской и Отечественной войн. Мать его, Анна Моисеевна, была врачом. Когда Миша дорос до школы, семья переехала в Киев, где высокого поста Давиду Исааковичу уже не досталось, и детство мальчика проходило в бедности, если не в нищете. Все лето он шастал босиком, и только глубокой осенью тетка подарила ему для школы футбольные бутсы.