А потом, так как для долгих прощаний не было времени, а сердце мое было слишком горячо и полно для слов, я обнял ее и поцеловал, и с ее прощальным поцелуем, все еще теплым и сладким на губах, я покинул ее, чтобы найти Марка и проститься с нашей хозяйкой.

Не прошло и часа, как все мы уже были в седле и мчались вместе с длинными потоками пехоты, конницы и артиллерии, хлынувшими по дороге на Катр-Бра. Там, как вы знаете, мы встретили французского маршала Нея и отбросили его обратно на Фран, в то время как Наполеон гнал прусского фельдмаршала фон Блюхера из Линьи на Вавр. Затем мы отступили, ожидая нападения Корсиканца на возвышенности Мон-Сен-Жан возле Ватерлоо. Ночь 17-го числа застала нас в час, когда мы разбивали там лагерь на промокшей земле, которая скоро должна была превратиться в дикую кровавую трясину. Мы сидели у потрескивающих костров под непрекращающимся дождем, который, по правде говоря, высасывал силы Наполеона с каждой падающей каплей.

Всю ночь бушевала буря, бесконечными потоками обрушивался потоп, и день начался унылым зрелищем, которое волшебство битвы, как всегда, превратило в великолепие. Мы встали из грязи и выстроились лицом друг к другу — две армии, которым предстояло сразиться в тот день за величайший приз, который когда-либо зависел от случайности войны.

К девяти часам потоп прекратился, и еще более двух часов мы стояли и смотрели друг на друга, молчаливые и страшные, собирая силы, чтобы нанести и принять те могучие удары, которые еще до полудня потрясут мир. Это была передышка, которую дал нам дождь. Если бы не этот рассвет, батареи, прославившиеся под Аустерлицем и Йеной, обрушили бы на наши ряды бурю и смерть. Но колеса пушек и повозок с боеприпасами крепко увязли в грязи, став неподвижными и бесполезными, пока земля не просохла настолько, чтобы их можно было вытащить.

Так тянулись медленные минуты, наполненные судьбой. Часы на деревенской колокольне четко отбивали время в затишье перед бурей, пока в половине двенадцатого не зазвонили с башни Нивеля. Тогда мы увидели движение в правом крыле великолепного строя, который протянул свои теперь сияющие линии вдоль гребней склонов перед нами по другую сторону той долины смерти, в которой свобода и тирания скоро должны были сцепиться в смертельной схватке.

Еще несколько минут, и мы увидели облачко дыма, вспышку пламени и услышали короткий, резкий звук выстрела одиночного ружья. Это был боевой сигнал и погребальный звон для Наполеона и той великой армии, которая к полуночи должна была превратиться в разбитый сброд, в отчаянии удирающий без командующего с места своего последнего поражения.

Не успел дым рассеяться, как прогремел гром целой батареи, и колонна за колонной французы покатились вниз по склону на левом фланге и бросились на шато Угумон.

Это был первый удар. Старый замок и сад пылали, как вулкан, среди стремительных клубов дыма. Грохот английских орудий справа смешался с громом французской артиллерии, а затем буря прокатилась по долине налево, где в ожидании стояли мы, чтобы выполнить суровый простой приказ, который был дан нам: «вступить в бой и бить сильней везде, где есть возможность».

У меня нет подробного рассказа о Ватерлоо, и я не могу сообщить вам что-то, чего нет в той истории битвы, о которой вы знаете более чем достаточно. Я был всего лишь один человек с единственной парой глаз, словно потерпевший кораблекрушение моряк, который цепляется за обломок рангоута и видит столько же в широком просторе моря, сколько я мог видеть в этом огромном океане дыма и пламени.

Для меня это был хаос атакующих эскадронов, которые то накатывались на неподвижные, окаймленные штыками британские каре, то откатывались назад поредевшие, разбитые вихрем огня и градом свинца, который разражался, как только они достигали расстояния огня. Это был хаос движения и встречного движения длинных, мускулистых линий конницы и пехоты, которые раскачивались взад-вперед в ожесточенной борьбе, как чудовища, корчащиеся в предсмертной агонии, изгибаясь то в одну, то в другую сторону, ломаясь на куски и снова соединяясь, пока, наконец, из боя не начнут выходить, шатаясь, дезертиры с одной стороны во все увеличивающихся количествах, а затем гнущаяся, извивающаяся линия рванется вперед, и то, что было битвой, станет погоней.

Все это и многое другое я видел мельком в коротких паузах, переводя дух от нашей жаркой работы. Наш первый шанс представился, когда Наполеон предпринял первую атаку на левый фланг и центр британцев. Восемнадцать тысяч пехотинцев-французов вместе с окаймленным сталью облаком конницы Келлермана пронеслись вниз по склону от главной французской линии и поднялись на следующий гребень, где у французов были установлены семьдесят четыре орудия, готовые начать смертоносную работу. Они быстро прошли между пушками и спустились в долину перед нами. Тогда прогрохотали орудия, и буря картечи и ядер, пролетев над их головами, обрушилась в самую гущу британской линии.

Впереди стояла бригада голландцев и бельгийцев, и едва французские стрелки открыли огонь, как трусы дрогнули и побежали, как овцы. Когда они пробегали через английские ряды, англичане, одновременно смеясь и ругаясь, дали по ним залп, чтобы поторопить их на их позорном пути, а затем повернулись навстречу французам, стоя так хладнокровно и организованно под этой железной бурей, как будто это был всего лишь дождь из градин.

Это были люди Пиктона, всего их было три тысячи, и они выстроились в две тонкие красные линии. Мы были слева от них, а на возвышенности справа стоял генерал Понсонби со своей тяжелой конницей. На гребне невысокого хребта французы остановились и развернулись, восемнадцать тысяч человек против трех.

Это был момент для храбреца, и Пиктон воспользовался им. Я видел, как он взмахнул мечом и крикнул:

— Теперь залп, ребята, и на них!

Не успели они отойти и на тридцать шагов, как три тысячи ружей прогремели как одно. Передняя часть французской колонны съежилась и рухнула, а над их криками боли и ярости раздалось оглушительное британское «ура!», и три тысячи штыков двумя длинными волнами сверкающей стали бросились в атаку на фронт французов.

В момент атаки отважный Пиктон вскинул руки и упал с простреленным мозгом, но стальная линия пронеслась дальше. В течение нескольких безумных мгновений я наблюдал за яростными ударами штыков. Мои пальцы сжимали рукоять меча, каждый нерв и мускул в моем теле покалывал, а дыхание становилось все жарче и быстрее от яростной жажды борьбы и желания присоединиться к мрачной игре, которая велась так близко от меня.

Наконец французы дрогнули, их