снова загремела французская артиллерия, и ураган выстрелов и снарядов открыл им путь сквозь редеющие ряды британцев.

Словно две массивные движущиеся стены, французы поднимались по роковому гребню под непрерывным шквалом железа британских орудий. Они добрались до гребня, и со своего места за одним из пехотных полков, где мы держались наготове для следующей атаки, мне было видно, как они вглядываются в дым, высматривая ожидаемого врага. Не обнаружив его, они с радостными криками приблизились на расстояние пятидесяти метров к лощине, в которой лежали гвардейцы пехоты, тысяча четыреста человек, с примкнутыми штыками и взведенными ружьями.

Прозвучала команда. Пехотинцы вскочили четырьмя рядами, и выстрелы побежали из конца в конец и обратно вдоль их линии. Я видел, как французский фронт остановился и смялся, а потом раздалось английское «ура!», сквозь дым мелькнули штыки, и ветераны Старой гвардии Наполеона, сломленные и побежденные, в последний раз покатились вниз по роковому склону.

Нам было приказано атаковать, и мы поскакали между неподвижными квадратами пехоты, гвардейцы-пехотинцы остановились и расступились, чтобы пропустить нас, а мы, весело смеясь и подбадривая друг друга, помчались к остаткам некогда славной бригады, которая всего час назад была гордостью Франции.

За все это время, если не считать эскадронов кавалерии, ни один британский полк не сдвинулся с места. Девять часов они стояли, терпеливые, упрямые и непреодолимые и сражались под непрекращающейся железной бурей, которая давным-давно рассеяла бы любое другое войско на все четыре стороны.

Но теперь долгожданный момент был уже близок. Остатки Старой гвардии вернулись на свои позиции, и Наполеон делал последнюю попытку снова поднять их. Блюхер и его пруссаки уже били с грохотом по правому французскому флангу. Над «Бель-Альянс» нависла туча французской кавалерии, и нам было приказано присоединиться к гусарской бригаде Вивиана и атаковать вместе с ними.

— Это начало конца, — рассмеялся полковник Вивиан, когда я передал ему приказ. — Герцог[48] наконец-то решил сдвинуться с места. Вперед, ребята, скоро мы уберем этих парней с дороги!

Он поскакал к фронту, и мы за ним рысью, звеня амуницией, гремя ножнами и перебрасываясь шутками. Сабля Вивиана взметнулась вверх, и долгожданные слова прозвучали четко и ясно:

— Рысью! Галопом! В атаку!

И мы ворвались в расположение французов под грохот копыт и радостные крики. Несколько мгновений это была дикая, жаркая рубка, а затем французы сломались, и после этого оставалось только сшибать их и раскалывать их черепа, как только представлялась возможность. Едва мы начали пробираться через их разгромленную толпу, как тучи, которые весь день висели над полем боя, разошлись. С запада заструилось широкое красное сияние заходящего солнца, которое осветило сцену резни и разрушения, еще более красную, чем оно само. Это было око небес, взирающее на поле Армагеддона, чтобы наблюдать славное зрелище последнего торжества порядка и свободы.

Когда засияло солнце, я оглянулся в седле на английские ряды и увидел, как волна за волной, конные и пешие идут терпеливые, храбрые солдаты, которые так стойко перенесли бремя и жар самого страшного дня в истории войны.

Наконец, сдерживающая хватка Железного герцога ослабла, и сила и рыцарство Британии торжествующими волнами ликующей отваги хлынули на разбитые, изломанные массы сбившихся в кучу французских конников и пехотинцев, которые давили друг друга в панике и горечи поражения — разбитые остатки той могучей армии, которая этим серым утром насчитывала восемьдесят тысяч человек, выстроившихся безупречным порядком, ожидая, когда Наполеон поведет их к победе, которая означала бы унижение Британии и, возможно, завоевание мира.

Под заходящим солнцем ярким красным светом блестели шлемы и мундиры, сабли и штыки, все эти славные атрибуты войны, когда побеждающая армия устремилась вперед, выкатывая гортанное «ура!», чтобы нанести последний удар этого долгого смертельного сражения. Волна за волной продвигалась армия, все ближе и ближе к разбитым войскам Франции.

Я пришпоривал коня до тех пор, пока не увидел, как французские офицеры выбегают, крича своим солдатам, чтобы те перегруппировались и встретили свою судьбу как мужчины. То тут, то там несколько разрозненных групп обретали какую-то форму и порядок только для того, чтобы снова раствориться в бушующем вокруг них потоке паники. Затем в трехстах шагах от себя я увидел, как отряд Молодой гвардии вырывается из окружившей его толпы, а справа от него — человека с непокрытой головой, закопченного, забрызганного кровью, в разорванном мундире с мертвенно-бледным изможденным лицом.

Это был Ней, «храбрейший из храбрых», самый отважный предатель, который когда-либо нарушал честное слово. В руке у него была лишь половина сабли. Он взмахнул ею над головой и прокричал:

— Гвардия, вперед! Покажем им, как умирают французы!

Но к этому времени мы были уже в сотне шагов от них и безжалостные, как судьба, мы ворвались в эти храбрые ряды, сбили их с ног и рассеяли, и последний бой Франции был окончен. Я видел, как Ней схватил под уздцы лошадь без всадника и взлетел ей на спину. Я мог бы сбить его с ног и убить, если бы захотел, но я отпустил его, потому что не хотел убивать такого храброго воина. И все же для него, наверное, было бы лучше погибнуть под моим мечом, чем быть застреленным французскими пулями как предатель.

Однако я охотился на более ценную дичь, чем он, но тщетно. Маленькая, приземистая фигурка на белом коне исчезла, потому что убийца миллионов в час своей судьбы струсил и бежал, спасая свою жизнь среди толпы, устремившейся на юг, в Париж.

Британские линии пронеслись мимо Угумона и Ла-Э-Сент, поднялись на высоты к «Бель-Альянс» и дальше к Планшенуа, очистив поле боя от всех, кроме мертвых и умирающих, и битва закончилась. Начался разгром. Пруссаки были уже на ногах и бросились на фланги удирающего сброда, размахивая мстительной сталью, с жгучей памятью о Йене.

В Планшенуа британские регулярные войска остановились, но нам еще было мало. Из пятисот солдат, которых я привел на бой, осталось теперь едва ли триста, и Марк остался далеко позади, погибший где-то там, где сражение было самым ожесточенным; но наши приказы все еще выполнялись, и поэтому мы вместе с разъяренными тевтонами шли вперед, чтобы быть уверенными в том, что остатки Великой армии никогда больше не соберутся в новое войско.

Через Женап и Катр-Бра, мимо Сомбреф и Франа, через Тюэн и Шарлеруа мы продолжали безумный карнавал резни и смерти, пока все, что осталось от покорителей Аустерлица и Йены, Ульма и Маренго, не было загнано через границу во Францию, как стадо охваченных паникой овец. И тогда луна осветила живых,