брат Володя работает в Чите, второй брат Костя с отцом живут в Ульяновске. А Витя, самый младший, погиб в 1941-м году с эскадрильей тяжёлых бомбардировщиков чуть ли не в первые дни войны…

И — ни одного вопроса о тюрьме и лагерях! Не говорила и о том, как жила одна с четырьмя детьми все эти годы и как живут сейчас. Не хотела омрачать встречи. Не задавал вопросов и я. Не сговариваясь, откладывали это на потом. И было понятно всем, что этого разговора не миновать, всё равно говорить об этом придётся. Но только не сейчас, не сегодня, может быть, и не завтра.

Да как об этом не говорить? Ведь трагедия, невольным участником которой сделали меня, была ещё большей трагедией для моей семьи. Над ними тяготел тяжёлый приговор «правосудия», сделавший их семьёй врага народа. Куда бы они ни приходили, с чем бы они ни обращались, за ними тянулся несмываемый позор мужа, отца. В глазах всех они обязаны были делить тяжесть вины. И делили.

* * *

МАРМОРШТЕЙН

На другой день пришёл Лев Вениаминович Марморштейн — главный инженер завода «Серп и Молот».

Крепко расцеловались. Он мало изменился, разве что немного посолиднел, как-то раздобрел, да передние зубы не свои, а золотые. По-прежнему говорун, пересыпает разговор остротами, анекдотами. Как и раньше — хорошо ест, а ещё лучше — пьёт. Принёс с собой бутылку водки, с которой сам же и расправился.

Одиннадцать месяцев провёл он в одиночке на Лубянке, 2. Обвиняли во вредительстве, связи с Родзевичем, Субботиным, доктором Крицем, Бортницким и, конечно, со мной — с врагами народа…

Запустил чернильницей в следователя, вгорячах не попал, но стену испортил, забрызгав чернилами. Тут же потерял зубы от удара рукояткой пистолета. Не один раз после этого искал «пятый угол». Избивали до потери сознания. Ни одного листа допроса не подписал, даже заглавных, которые заполнялись биографическими данными. И всё же следователь остался верен себе и бытовавшему в то время положению, что «невиновных НКВД не арестовывает, а раз ты арестован, значит, виноват». Он дело всё же состряпал. Слушалось оно в Верховном суде в 1938-м году. Суд состава преступления не нашёл. Марморштейна освободили. Компенсировали деньгами за все одиннадцать месяцев, проведённых в тюрьме.

А пытки, зубы, оставленные в кабинете следователя, кто-нибудь компенсирует? То-то и оно, что это вечно придётся хранить в себе и ничем не стереть из своей памяти.

— Меня сейчас призывают забыть, вычеркнуть из жизни месяцы жесточайшего по своему цинизму беззакония, забыть душевные и физические муки почти годичного пребывания в одиночке. Мол, чего вам ещё нужно? Справедливость восстановлена. То, чего вы добивались, чего ждали, во имя чего жили — свершилось. Ну и живите себе на здоровье, вас восстановили на работе, вы опять в почёте. Зачем же вы ворошите прошлое? Да, оно неприглядно, нам его, этого прошлого, тоже стыдно, но нельзя же вечно твердить о нём, ни к чему искусственно растравлять трудно заживающие раны…

Глаза Лёвы налились кровью, а лицо побледнело. Рука потянулась к стакану с водкой. Он взял его, но не выпил, поставил обратно на стол.

— Я спрашиваю самого себя, кто эти советчики? Во имя чего они затыкают мне рот? Да разве во мне одном дело? Разве справедливость уже восторжествовала? Разве трагедия закончилась? И можно ли почивать на лаврах? А ты, Митя, а десятки, сотни тысяч таких, как ты, что же, должны молчать и радоваться, что победили смерть и получили в награду жёлтый билет! А кто же скажет о тех, кто не победил смерть, кто лежит с привязанной к ноге биркой в тайге, тундре и ещё чёрт знает где? Нет, ради справедливости, ради людей ещё живых, в память уже мёртвых, призыва ть к молчанию — величайшее преступление. Я мало знаю, видел и пережил меньше тебя, но и то, чем делюсь с людьми, приводит их в ужас и заставляет пересмотреть свои установившиеся взгляды, переоценить многие ценности. Расскажи мне о твоих университетах, о твоём «академическом образовании»!

…И я рассказывал, рассказывал всё, что было. И то, мизерно малое, хорошее, и то, страшно большое, — плохое. Рассказывал всё, ничего не утаивая, без прикрас и преувеличений, всё, всё, чему был свидетелем и невольным участником, действующим лицом.

А он сидел и слушал, даже не пил, хотя водка стояла на столе и не в его стиле было равнодушие к заполненной посуде. От него узнал, что Александр Михайлов, прячась от фронта, из инженера превратился в начальника охраны завода (эта должность имела броню и на фронт не посылалась). От него же узнал, как Андилевко в тех же целях работал на заводе рядовым вахтёром, что Бубнов по трупам оклеветанных им честных людей докарабкался до поста заместителя министра в одной из прибалтийских республик, что погибли работники завода Н.Б. Родзевич, И.И. Субботин, Бортницкий, Лобатов, Дорожкин, Филатов, Гайдуль, Генкин, Ганин, Можейкис, Цейтлин, Зоншайн. Не обошли и работников Спецстали — расстреляны Залкинд, профессор Григорович, доктор Криц, сидят Тертерян, Лехнер, начальник ГУМПа Точинский и много, много других — всех и не перечислишь, обо всех не расскажешь…

* * *

СМИРНОВ

На другой день пришёл Иван Иванович Смирнов. Он работал в цехе холодного проката начальником планового отдела. В 1936-м году он и начальник технического контроля Толгский были неожиданно арестованы. Долгие месяцы о них ничего не было слышно. Просто исчезли и никто не знал, где они. Не знали даже их родные.

Не помню уж точно, в каком месяце (кажется дело было в конце лета), я был вызван на Лубянку, 2. Долго ожидал у дверей кабинета вызвавшего меня следователя. Наконец, во втором часу ночи, был принят. Это был следователь, ведший дела Смирнова и Толгского. Он зачитал протоколы показаний своих «подопечных». В своих показаниях они признавались во вредительстве. Толгский пропускал заведомый брак нержавеющей ленты, а Смирнов, зная это, оформлял документацию.

Я был ошеломлён, попросил дать мне прочесть их показания. Следователь был настолько любезен, что дал мне в руки папки, такие же, какие я видел несколько позже, но ещё не сброшюрованные и без «Хранить вечно» на титульном листе.

Первые же страницы меня насторожили. Я знал, что И.И. Смирнов работает на заводе с раннего детства, что отец у него был табельщиком, но то, что он — Смирнов — был сыном «крупного домовладельца», показалось мне надуманным. Толгского же я знал как молодого специалиста, порвавшего со своим отцом — рядовым священником небольшого прихода. А если бы даже он