Первым подал голос попугай:

— Пр-р-риятного аппетита, гер-р-р-р доктор-р-р-р! Пр-р-риятного аппетита! — И птица истерически расхохоталась, как сумасшедшая женщина.

Ее хохот прибавил Егору злости и сил. Он молотил и молотил статуэткой по лысой голове. Доктор сполз на пол. Егор наклонился и продолжал бить. Остановился он, только когда попугай замолк. На полу лежало скрюченное тело, на Егора уставились неподвижные, остекленевшие глаза. Он никогда не видел мертвых, но сразу понял, что перед ним труп. Егор прикрыл полой халата лицо мертвеца. Вдруг он заметил на себе чужую одежду. Егор быстро сбросил короткие полосатые брюки, белую накрахмаленную рубашку и узкие лаковые туфли. Второпях он натянул свои вещи, еще не просохшие, надел дырявые ботинки, выскочил из дома и подобрал мокрый дождевик, оставленный на крыльце. Дождь кончился, висел густой, тяжелый туман. Со стороны океана доносились тревожные гудки пароходов. Не было видно ни построек, ни деревьев, ни света, только в доме, из которого вышел Егор, тускло горело единственное окно. Егор вернулся, чтобы погасить свет. Он не знал, зачем это делает. Опять захохотал попугай. Егор стал выключать лампы одну за другой. Когда он дошел до лампы под зеленым абажуром, стоявшей на письменном столе, он увидел, что ящик наполовину выдвинут. Егор заглянул. Внутри валялись письма, документы, почтовые марки, вставные зубы, золотые запонки, деньги и маленький револьвер с перламутровой рукояткой. Егор взял только один никель и положил в карман. В другой карман он положил револьвер. Он мечтал о таком еще в детстве, когда играл с револьвером дяди Гуго. Погасив последнюю лампу, он вышел на улицу и осторожно, будто боялся разбудить кого-нибудь в доме, закрыл за собой тяжелую дверь.

— Пр-р-риятного аппетита, гер-р-р-р доктор-р-р-р! — донесся до него крик попугая. — Пр-р-ри-ятного аппетита!.

Егор быстро пошел прочь, чтобы больше не слышать скрипучего голоса. Его пугал звук собственных шагов, казалось, что кто-то идет следом. Егор бросился бежать, подгоняемый страхом.

45

Стояла глубокая ночь, когда сон самый сладкий и крепкий, но доктор Георг Карновский сразу услышал донесшийся из-за двери глухой звук выстрела.

За последние месяцы его слух обострился. Каждую минуту Карновский ждал недоброй вести, которая должна была прийти, не могла не прийти. Он был готов к ней, чтобы в любой момент начать действовать спокойно и быстро.

Когда он в одном белье выбежал из квартиры, Егор еще сжимал в руке перламутровую рукоятку револьвера. Он сидел, прислонившись спиной к стене, и виноватыми, огромными, голубыми глазами, улыбаясь, смотрел на высокого, смуглого человека, который склонился над ним.

Доктор Карновский отогнул пальцы Егора и вынул из них револьвер.

— Разожми кулак, сын, — сказал он тихо. — Вот так.

Егор все улыбался виноватой улыбкой.

— Отец, это я, — сказал он со стыдом неблагодарного сына, который убежал из дома и вот вернулся.

Говорил он хрипло, с трудом, но в голосе была такая любовь, которой Георг не слышал уже много лет. По прерывистому, короткому дыханию доктор Карновский предположил, что пуля задела сердце. Одной рукой он разорвал на груди сына одежду, другой взял его за запястье. Пульс был сильным.

— Сын, дыши, — сказал он.

— Не могу, отец, мне больно, — ответил Егор, хватая ртом воздух.

Доктор Карновский больше не сомневался. За несколько лет на фронте он повидал такое не раз. Он быстро осмотрел тощую грудь сына. Возле розового соска чернело маленькое, обожженное по краям пятнышко. По входному отверстию Карновский определил, в каком направлении пошла пуля.

— Обхвати меня за шею, — сказал он, поднял Егора на руки и понес в кровать. — Вот так.

Егор дрожал, обнимая отцовскую шею обеими руками.

— Отец, я его убил… — говорил он, с трудом шевеля губами. — Забил… насмерть… Он оскорбил меня…

— Не дрожи, — предупредил доктор Карновский. — Спокойно, сын, спокойно.

Егор вцепился в него, как в детстве, когда просыпался, увидев дурной сон.

— Отец, мне страшно.

— Я с тобой, — отозвался Карновский. Эти же слова он говорил сыну много лет назад.

Тереза в ночной рубашке сидела на кровати. Когда муж вошел с сыном на руках, она спросонья не поняла, что случилось, но прерывистое дыхание Егора разбудило ее окончательно.

— Егорхен! — завопила она и бросилась к двери, чтобы звать на помощь.

Доктор Карновский ее остановил.

— Не орать, — приказал он. — Раздень его. Быстро!

Его спокойные, уверенные слова отрезвили ее, как в клинике профессора Галеви, когда она была там медсестрой, а Георг начинал практиковать.

— Сынок, что ты наделал? — причитала она, снимая с Егора мокрую одежду.

А Егор хватал ртом воздух и все улыбался, улыбался смущенно и виновато.

— Мама, я должен был это сделать… Он оскорбил меня… Страшно оскорбил…

Доктор Карновский зажег в комнате весь свет и сдвинул столы.

— Воду и мыло! — приказал он жене. — Расстели на столе простыню, приготовь спирт, йод и эфир.

Тереза точно выполняла приказы, но страх не отпускал.

— Георг, я вызову «скорую», — сказала она, вдруг подумав, что муж не имеет права практиковать в этой стране.

— Делай, что говорю, — отрезал Карновский. — Каждая секунда дорога.

Тереза больше ничего не говорила, только выполняла приказы мужа, будто была не женой и матерью, а медсестрой Терезой в клинике профессора Галеви, когда она ассистировала точному и строгому врачу Карновскому. Инструменты были в полном порядке, каждый лежал в шкафчике на своем месте. Даже резиновые перчатки и белый халат будто ждали, когда они понадобятся. Но Карновский не стал их надевать. На это не было времени.

Быстро и уверенно, как на фронте, когда приходилось оперировать в амбаре или конюшне, на голой земле в поле или сыром окопе, Карновский делал свою работу. Чтобы не терять времени, он не позволил Терезе даже вскипятить воду и простерилизовать инструменты и бинты. Карновский опасался кровотечения. Он быстро вымыл грудь сына холодной водой с мылом, полил спиртом и смазал йодом.

— Держись, сынок, — сказал он.

Егор взял отцовскую руку и слабо прижал к губам. Это был первый сыновний поцелуй за много лет. В приступе нежности Карновский даже потерял секунду, чтобы наклониться к сыну и в ответ поцеловать его в щеку. И тут же снова стал спокоен, точен и быстр, хирург с головы до ног. Положив платок на мокрое от пота лицо раненого, он начал капать эфиром.

— Спи, мой мальчик, — сказал он, будто сын был маленьким и лежал в колыбели.

Потом быстро вымыл руки, велел Терезе полить на них спиртом и взглянул на спящего сына. На лице Егора была все та же виноватая улыбка, улыбка сына, который вернулся, чтобы просить у родителей прощения. Тереза, стоя посреди ярко освещенной комнаты, изо всех сил старалась сдержать бурчание в животе. Ее белые руки дрожали, но смуглые, волосатые руки Карновского были сильны, надежны и спокойны, и так же спокойно было его отцовское чувство. Его сын был тяжело ранен, но вылечен от унижения. Карновский был горд, что Егор победил и вернулся.