На заводе, в цеху, где та работала, нужны были сборщики термопар. Трудилась там до пенсии, потом тяжело заболела. В такие годы, к тому же получив инвалидность, найти более или менее приемлемую работу невозможно. Павлика тогда уже не было. Существовала на пенсию, приспособилась…

– Я на следующее утро поговорила с Мариной, попросила положить мою бывшую учительницу к нам в отделение. В виде исключения – без предварительных анализов. Место нашлось ей, сбегала только в поликлинику сделать Аде Моисеевне направление, потом съездила за ней. Второй день уже здесь лежит, сопалатницам стихи читает. Да, хорошо, что не забыла. Я к ней заходила недавно, смотрю: временами как-то морщится она. Спросила её, что не так,− пустяки, ответила, живот немного побаливает, пройдёт. Ты, раз уж здесь, посмотри на всякий случай. Только лучше не в палате, я её тебе сейчас подошлю. А я пока схожу с больной одной повожусь.

Таня Орехова вышла из ординаторской, а Мигдалёву невыносимо захотелось покурить. Больше двух лет, как бросил, совсем уже редко возвращалась эта тяга, да и с силой несравнимой, а тут до того разохотилось – точно в первый же день. Стоял у окна, хмуро глядел на скупо освещённый безлюдный больничный двор. Скрипнула дверь, Мигдалёв повернулся. Он, послушав Таню, представлял себе, как выглядит Ада Моисеевна, но не ожидал, что у неё в такие годы и после всех злоключений останутся такие непотускневшие зелёные глаза. Странно, что Таня уже по ним не сразу узнала её. Или просто Ада Моисеевна здесь оттаяла, повеселела немного? Расспросив, что и как её беспокоит, Мигдалёв уложил Аду Моисеевну на диван, пропальпировал ей живот. То, что удалось обнаружить его пальцам, очень ему не понравилось. Вспомнив Танин рассказ, он спросил у неё с каким диагнозом дали ей когда-то инвалидность.

– Рак желудка у меня был, запущенный, – без выражения, словно речь шла о чём-то мало существенном, ответила она.

– И что? – поразился Мигдалёв, не увидевший послеоперационного шрама на её животе.

– И ничего, – усмехнулась, – я его сама вылечила. Или сам он излечился, не знаю, как правильней сказать.

– Чем излечился?

– Опять же затрудняюсь дать точное определение. Я так думаю, что нелюбовью.

– Нелюбовью? – даже головой тряхнул Мигдалёв. – Как это?

Её бесцветные губы снова шевельнулись в улыбке:

– Хотите, расскажу? Татьяна Дмитриевна сказала мне, что вы не только врач, но и писательством занимаетесь. Думаю, вам это будет вдвойне интересно. Если, конечно, несколько свободных минут у вас найдётся.

– Найдётся, – кивнул донельзя заинтригованный Мигдалёв. И чем дольше длился её рассказ, тем больше росло у него это чувство.

У Ады Моисеевны начались боли в животе. Месяц, другой, никак не отпускало. Оттого, полагала она, что столько лет приходилось таскать тяжёлые железные термопары. Присоединились тошноты, слабость, пожелтела она, заметила, как теряет вес. К врачам обращаться не хотела, пила обезболивающие таблетки, ждала, когда полегчает. К тому же конец года близился, на заводе, где она работала, горел план, о том, чтобы уйти на больничный лист, и речи быть не могло. Тем паче что к пенсии дело подошло, знала, как не приветствует это начальство. Но всё же, когда невмоготу стало, записалась на прием к терапевту. Терапевт отослал её к хирургу. Тот, осмотрев её, велел срочно ложиться в больницу, выписал направление. И слушать её возражения не стал, сказал, что каждый день дорог, напугал. Направление было в онкологический диспансер, поняла она, что дело худо. Там обследовал её палатный врач, затем зав отделением, сделали анализы, рентген. Но оперировать её, к чему уже готова она была, насмотревшись на своих соседок по палате и наслушавшись их, однако же не стали. Подержав неделю, выписали домой под надзор поликлинического онколога. Сочли они, сомнений не осталось, что оперативное лечение бесполезно, потому что злокачественный процесс безнадёжно запущен, выявились отдаленные метастазы. Дали ей выписку из истории болезни с рекомендациями, все термины там по-латыни были, но никакого ей труда не составило перевести их на русский язык. Теперь оставалось только навещать своего участкового онколога, брать у него рецепты.

Сначала не хотела идти к нему, понимала ведь, что никакие пилюли помочь ей не смогут, только без толку в очередях просиживать. Смерти, на всём белом свете одна и не нужная никому, не боялась. Об одном лишь сердце болело: что некому будет ухаживать за могилами мужа и сына. Потом всё-таки пошла – знала, что теперь её в покое, конечно же, не оставят, извещение о ней, как то положено, передано по месту жительства. И будут ей из поликлиники названивать, участковую присылать, чтобы галочки свои в нужные клеточки ставить, бумажки заполнять. Как и ожидала, долго пришлось ей в коридоре томиться, пока очередь придвинулась. Вошла в кабинет – и оторопела: за столом сидел Бережной. Узнала его в первую же секунду, хоть и времени прошло немало. Впрочем, изменился он не очень, разве что залысины появились да потолще стал. И он её тоже сразу же узнал, расплылся в улыбке:

– Ада Моисеевна, какой приятный сюрприз! Присаживайтесь, пожалуйста, ужасно рад вас видеть! С чем к нам пожаловали?

Она почему-то не захлопнула тут же за собой дверь – настолько ошарашена была, что, как сомнамбула, подошла к его столу, села напротив, протянула ему выписку из диспансера.

– Та-ак, – скорбно протянул он, быстро пробежав листок глазами. – Рачок, значит, у нас, рачок-с. Неоперабельный. И с метастазиками… Вот же беда-то у нас какая, Ада Моисеевна! Кто б мог подумать!

– Зачем вы ёрничаете? – выдавила из себя она. – Вы же врач, я ваша больная. Как не стыдно?

– Так в том-то и дело, что врач, – ещё горестней вздохнул. – Поэтому знаю то, что вы, может быть, ещё не знаете. Жить-то вам осталось всего ничего, да как страдать, мучиться вы будете, думаете мне, как вашему врачу, не больно это знать? Вот ведь как обернулось-то всё, Ада Моисеевна, и за что вам только наказание такое послано, даже вообразить не могу…

Она встала, выхватила у него из рук листок, скомкала, бросила на пол.

– А я вот не умру, не надейся! Такого удовольствия тебе не доставлю! Тебе назло не умру, жить буду! А я ещё идти сюда не хотела! – И добавила перед тем, как громыхнуть дверью: – Сволочь!

И с того дня порог поликлиники больше не переступила, никакие рекомендованные препараты не принимала, о какой-либо лучевой или химиотерапиии и мысли не держала. Лишь когда очень уж боли донимали, анальгин пачками глотала. Одной мыслью жила, с нею засыпала, с нею просыпалась: доказать этому гаду, доказать его чудовищу-отцу, если