Через тридцать лет Корина работала уже поварихой, но по-прежнему зарабатывала всего двадцать пять франков в месяц. Приблизительно тогда она и познакомилась с Оноре. Это произошло во время Всемирной выставки, на спектакле «Человечки Гийома» в театре автоматов, где на крохотной сцене танцевали и лопотали одетые по последней моде куклы ростом в полметра, и Оноре дал изумленной Корине технические разъяснения, после чего повел смотреть «Замок наоборот», старинный готический замок, поставленный на шпили, с перевернутыми окнами и мебелью, прикрепленной к потолку, «Светящийся дворец», феерическое здание, где все — от мебели до декоративных тканей и от ковров до букетов — было сделано из стекла, и конструктор которого, мастер-стекольщик Понсен, умер, так и не успев увидеть его завершение, «Небесный глобус», «Дворец Костюмов», «Дворец Оптики» с большой подзорной трубой, позволяющей видеть Луну на расстоянии одного метра, «Диорамы Альпийского Клуба», «Трансатлантическую Панораму», «Венецию в Париже» и десяток других павильонов. Самое сильное впечатление произвели: на нее — искусственная радуга в павильоне Боснии, а на него — подземная горная выработка с шестисотметровыми тоннелями, внутри которых зрители ехали по электрической железной дороге и вдруг попадали на золотой прииск, где работали настоящие негры, и гигантская бочка господина Фрюинзолиц, целое четырехэтажное здание с пятьюдесятью четырьмя киосками, в которых распивались напитки со всего света.

Они поужинали недалеко от колониальных павильонов в «Кабаре Красивой Мельничихи», где пили шабли в графине и ели суп из капусты и бараньей ноги, которая Корине показалась недоваренной.

Оноре был нанят на целый год мсье Дангларом-отцом, виноделом из Жиронды, председателем секции бордо в Винодельческом комитете, который приехал в Париж на все время Выставки и снял квартиру у Жюста Грасьоле. Уезжая из Парижа через несколько недель после закрытия Выставки, мсье Данглар-отец был так доволен своим дворецким, что передал его, вместе с квартирой, своему сыну Максимильену, который только что женился и был назначен асессором. Вскоре молодая пара, по совету дворецкого, наняла повариху.

После «дела Дангларов» супруги Оноре, слишком старые, чтобы надеяться на какое-то другое место, упросили Эмиля Грасьоле оставить за ними их комнату. В ней они кое-как жили на крохотные сбережения, время от времени дополняя их скудными вознаграждениями за мелкие поручения, которые заключались, например, в том, чтобы посидеть с Гиленом Френелем, когда кормилицы были заняты, привести Поля Хебера из школы и приготовить для того или иного жильца, устраивающего званый ужин, сытные пирожки или засахаренные апельсинные дольки в шоколаде. Так они прожили еще более двадцати лет, с тщательной заботой поддерживая свою мансарду в порядке, натирая кафельную плитку с ромбами и чуть ли не в час по чайной ложке поливая мирту в красной медной вазе. Они дожили до девяноста трех лет: она — с каждым днем оплывая и дряхлея, он — вытягиваясь и усыхая. А потом в один из ноябрьских дней 1949 года он, вставая из-за стола, упал и умер в течение часа. Она пережила его всего на несколько недель.

Селию Креспи, для которой эта работа была первой, внезапное исчезновение хозяев обескуражило еще больше, чем Оноре. Но ей повезло: почти сразу после этого ее нанял на год съемщик, сменивший Дангларов, латиноамериканский бизнесмен, которого консьержка и еще несколько жильцов называли «Махинатором», добродушный толстяк с нафабренными усами, который курил длинные сигары, пользовался золотыми зубочистками и носил большой бриллиант вместо галстучной булавки; затем ее ангажировала мадам де Бомон, переехавшая на улицу Симон-Крюбелье после замужества; а когда певица — почти сразу после рождения дочери — покинула Францию и отправилась на длительные гастроли по Соединенным Штатам, Селия Креспи устроилась кастеляншей к Бартлбуту и оставалась у него до тех пор, пока англичанин не уехал в свое длительное кругосветное путешествие. Потом она нашла место продавщицы в «Усладе Людовика XV» — самой престижной кондитерской в своем квартале и проработала там до самой пенсии.

Хотя ее всегда называли «мадмуазель Креспи», у Селии Креспи был сын. Она как-то очень незаметно родила его в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Почти никто не заметил ее беременность. Весь дом интересовался, кто был отцом ребенка, и в качестве кандидатов обсуждались все жильцы мужского пола от пятнадцати до семидесяти пяти лет. Тайна так и осталась нераскрытой. Ребенка записали рожденным от неизвестного отца и воспитывали вдали от Парижа. Никто в доме его никогда не видел. И только несколько лет назад стало известно, что он был убит при освобождении Парижа, в тот момент, когда помогал немецкому офицеру грузить в люльку мотоцикла ящик с шампанским.

Мадмуазель Креспи родилась в деревне над Аяччо. Она покинула Корсику в двенадцатилетнем возрасте и больше никогда туда не возвращалась. Порой она закрывает глаза и видит пейзаж за окном комнаты, в которой они жили все вместе: стена, заросшая цветущей бугенвилией, склон, поросший пучками молочая, живая изгородь из опунции, ковер каперсов; ничего другого ей вспомнить не удается.

Сегодня спальня Хюттинга используется редко. Над диваном-кроватью с синтетическим меховым покрывалом и тремя десятками пестрых подушек прибит шелковый молитвенный ковер из Самарканда с блеклым розовым орнаментом и длинными черными кистями. Справа — низкое широкое кресло с желтой шелковой обивкой, заменяющее прикроватную тумбочку; на нем — будильник из полированной стали в форме изогнутого короткого цилиндра, телефон с кнопками вместо циферблата и номер авангардистского журнала «Кость в горле». На стенах нет картин, но слева от кровати, в стальной раздвигающейся раме, которая придает ему вид эдакой чудовищной ширмы, закреплено произведение итальянского интеллектуалиста Мартибони: это блок полистирола двухметровой высоты, метровой ширины и десятисантиметровой толщины, в который вклеены ветхие корсеты вперемежку со старыми бальными записными книжками, высушенными цветами, истертыми до дыр шелковыми платьями, изъеденными молью мехами, обломанными веерами, напоминающими гусиные лапы без перепонок, серебряными туфельками без подошв и каблуков и прочими остатками былой роскоши, а также двумя-тремя собачьими чучелами.

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

Комната, в которой живет Cinoc: комната довольно грязная, в которой возникает ощущение какой-то затхлости; по всему паркету пятна, на стенах облупившаяся краска. К дверному косяку прикреплена мезуза, талисман жилища, украшенный тремя буквами

и исписанный стихами из Торы. У дальней стены — над диваном-кроватью под покрывалом из набивной ткани в треугольных листообразных узорах — на маленькой этажерке, склоняя на сторону корешки, подпирают друг друга переплетенные и непереплетенные книги. У раскрытого полукруглого окошка стоит на высоких ножках легонькая конторка, а перед ней лежит маленький войлочный коврик, на который едва мог бы встать один человек. На стене справа от этажерки висит источенная гравюра под названием «Вверх тормашками»: на ней изображены пятеро кувыркающихся голеньких детишек, под которыми приводится следующая шестистрочная строфа: