Вот и вернулись к нам, будто из Средневековья, табакерки с перстеньками, именуемые нынче литературными премиями.

Чем «Большая книга», особенно первой степени, не деревенька?

И чем прожить поэту, если за стихотворные сборники нынче не платят никому? Или почти никому?

За премии бьются, ссорятся насмерть – или соискатель с соискателем, или оба они с бездушными членами жюри. А как не биться? И многим ли лучше, когда величественно отстраняются (делают вид, что отстранились): я, мол, на своем вдохновении не зарабатываю?

Мне самому случалось быть то членом, то председателем жюри, то есть брать деньги из одних рук и передавать в другие. Ловя на себе взыскующие, а иногда и просто ненавидящие взгляды тех прекрасных писателей, что так и не вышли из лонг-листа.

Ох, уж этот рынок по-российски, не к ночи будь помянут, от которого и премиальной сетью не защититься: слишком уж она крупноячеиста, а то и дырява.

* * *

В новой «Литературной газете», уже при Полякове[639], но еще на Костянском, я бывал всего один раз, и то давненько.

Юрий Михайлович пригласил тогда нас, главных редакторов литературных журналов, поговорить о том, как всем выживать– вместе или поодиночке. Мы и пришли, расселись вокруг стола в комнате на втором этаже, где в старые времена собиралась редакционная коллегия, Юрий Михайлович тоже присел, но не во главе стола, а как-то сбочку, демократически, и завел, помнится, какой-то туманный разговор о том, что, при всем несовпадении позиций, литературные издания соединяет большее, чем разъединяет, ну и так далее. Мы, редакторы, только переглядывались, не вполне понимая, зачем нас собрали.

Но минут через пятнадцать дверь открылась, и появившийся на пороге человек – никому из нас не известный, а представиться не потрудившийся – энергично прошел вперед и занял за общим столом руководящее место. «Так, – сказал он, обведя редакторов глазами. – Я думаю, пора сливаться». – «В каком смысле? – спросил кто-то. «Во всех, – рубанул так и не представившийся нам господин. А то, что господин, видно было с полувзгляда. – Мы образуем единый газетно-журнальный холдинг.

Так? И каждой редакции предоставляем по две-три комнаты в этом здании». – «А что с нашими нынешними помещениями будет?» – опять спросил кто-то. «Это как раз ясно, – было отвечено. – Сдадите в холдинг, и мы найдем вашим конурам эффективное применение. Так? И бухгалтерии ваши тоже сольем – зачем каждой редакции своя? И бумагу вместе будем покупать, да мало ли?»

Редакторы зашевелились, готовясь покинуть этот гостеприимный зал. Но тут Юрий Михайлович Поляков, отлично, как опытный редактор понявший перемену в настроении своих коллег, перехватил инициативу. И заговорил о том, что сливаться мы будем, конечно, не завтра с утра, а пока давайте-ка под запись проведем общее редакторское заседание за круглым столом, поспорим о том, куда же плыть нашей литературе.

«А вот это без меня», – отрезала решительная Ирина Николаевна Барметова[640], редактор журнала «Октябрь». А я, как человек, во всем стремящийся к компромиссу, заметил, что поспорить, конечно, можно, но только в том случае, если Станислав Юрьевич Куняев, редактор журнала «Наш современник», даст предварительно обещание не называть, как у них водится, журнал «Знамя» жидомасонским, а период ельцинского правления – оккупационным. «Ну, это уж как разговор пойдет!» – заносчиво бросил мне, да и всем, Станислав Юрьевич.

Так что и этому интересному начинанию тоже не суждено было случиться. А спустя какое-то время и редакция «Литературной газеты» поменяла доставшийся ей от Чаковского в наследство шестиэтажный дом на что-то более скромное, я даже не знаю точно где.

* * *

Люди – очень разные[641].

Всем, кто меня окружает, известно, что эту фразу я произношу чаще прочих. И обыкновенно наставительно прибавляю, что вот, мол, главный итог моих наблюдений по жизни.

А звучит вроде бы банально. Спорить не с чем.

Так ведь спорим же! Требуя, чтобы стихи, например, были непременно похожи на мое, Ивана Ивановича, представление о стихах. Или провидя предосудительную подоснову чьих-то не нравящихся нам высказываний и поступков. Или полагая отклонением, шокирующей перверсией тот образ мысли и поведения, какого мы сами не придерживаемся.

Хотя сказано же: что немцу здорово, то русскому смерть.

Вот хоть Пушкин. Сказал же вроде: «Ты царь; живи один…» А сам был существом чрезвычайно контактным и не просто тянулся к общению в своей – профессиональной, сейчас бы сказали – среде, но и создавал ее. От лицейского круга и «Зеленой лампы» до участия в «Литературной газете» и создания – ну, не для денег же одних – «Современника». Тогда как Евгению Абрамовичу Баратынскому среда эта была, кажется, ни к чему, а тоже ведь стихотворец не из последних.

Так и сейчас: одни преохотнейше ходят по фестивалям, презентациям, Липкам, а другие приглашениями такого рода пренебрегают. И первые нормальны, и ко вторым не обязательно посылать психоаналитика, или я не прав?

И – чтобы посыпать нравоучение мемуарной солью – знавал я как редактор писателей, твердо держащихся максимы «Живи один». Например, Виктора Олеговича Пелевина. В редакции он, пока шли «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаев и Пустота», еще появлялся. Но, когда пришел его черед получать журнальную премию с произнесением, соответственно, как мы ее называем «Малой нобелевской речи», вдруг забеспокоился. Вел, помню, особые со мной переговоры, чтобы минимизировать свое участие в многолюдной церемонии.

Поэтому в Овальном (знают многие) зале он появился, нацепив огромные черные очки, а вызванный за дипломом и конвертиком просто постоял перед публикой, не произнеся ни слова. Так что в журнале, где мы печатаем речи лауреатов, пришлось оставить несколько квадратных сантиметров пустого места. Нормально? Мне кажется, даже красиво.

А вот Дмитрий Бакин – один из самых, на мой вкус, одаренных авторов «Знамени» – даже и от похода в Овальный зал наотрез отказался. Принял премию у меня в служебном кабинете, особо настояв, чтобы никого из журнальных работников при этом не было – кроме Ольги Васильевны Труновой[642], его единственного редактора.