* * *

Или вот – из другой совсем оперы – провел три дня в обществе прелестных молодых женщин. Старшей – около тридцати пяти, младшей – подле двадцати пяти. Хорошо обеспечены, много читают, но не имеют прямого отношения к литературе.

Я, конечно, все больше токовал о раньших временах. О том, например, что сорок лет назад в ритуал ухаживания непременно входило обчитывание потенциальной избранницы стихами. Мандельштамом или там Сашей Черным.

И выяснилось, что у старшей это тоже было. Правда, всего один раз и очень-очень давно. Зато младшей стихи не читали – никто и никогда.

Никто и никогда!

Бедные вы, бедные, подумал я, разумеется. Прибавив вслух, что чтение стихов было в нашем поколении не только дешевым и быстрым средством охмурежа[645], но еще и тестом на «своя» – «не своя». Если при стихах зевает, а Хармса путает с Асадовым, то «в койку» (так мы тогда выражались), конечно, годится, но не может быть и речи о том, чтобы завести серьезный роман или пригласить в «свою» компанию.

Мои очаровательные собеседницы задумались на сутки. А потом сказали, что у барышень в их поколении и их страте различительный критерий по отношению к мужчинам тоже есть. Даже целых три критерия:

– надо послушать, умеет ли он хорошо говорить по-русски;

– надо присмотреться, культурно ли он ест и пьет;

– надо отметить аксессуары, мелкие детали его одежды; не обязательно, чтобы все было дорого, но важно, чтобы все было с умом и вкусом.

Бедные мы, бедные, приуныл я, оглядывая окрестных русских поэтов. И на себя взглянув тоже.

Одно утешает: говорить-то на русском литературном мы умеем.

Но как же этого, оказывается, мало…

* * *

Щуплым я никогда не был. Но был, в отца, сухопар, пока на шестом уже десятке меня не разнесло… в нечто, скажем так, фундаментальное.

До сих пор сам себе удивляюсь. Но нынешняя моя среда другим меня не помнит. Знает только вот этого, в точности соответствующего представлению о том, как должны выглядеть литературные начальники советского еще образца. И относится, разумеется, соответственно.

Один вот сочинитель свежего призыва даже написал, кажется, в «Живом журнале», как, направляясь в мужской туалет, столкнулся в дверях с Чуприниным. «Ну, не объехать… Не обойти… Такие вот и в литературу не пропускают».

Плюнуть вроде бы. Ан нет; все равно обидно.

* * *

Попадая в Ростов-на-Дону – город, если кому интересно, моей юности – всякий раз радуюсь цивилизационному отставанию ростовчанок от москвичек. Или, прости Господи, шведок.

Смотрите сами. Из десяти женщин (девушек), встреченных на московских улицах, восьмеро будут одеты в брюки. Ну, или в просторные и удобные, то есть бесформенные, джинсы. А Ростов?.. Почти все в юбках. Причем не как в Москве – чтобы до середины колена или сильно, сильно ниже. А в агрессивные мини, по самое не могу, и не имеет ни малейшего значения – семнадцать лет обольстительнице или 50+. Если же все-таки джинсы (моду никто не отменял), то непременно в облипочку.

И обувь. Плоские каблучки в Москве – и высоченные шпильки в Ростове, хоть самым ранним, промозглым утром, но шпильки. Вопреки всему и всем – шпильки[646].

И надо ли говорить о прическах, о макияже, о бровках-губках-ушках!..

Конечно, если мерить американскими или скандинавскими стандартами тендерного равноправия, то дикость, глубокое средневековье и вообще сексизм.

Но женщины в Ростове по-прежнему хотят нравиться. И нравятся.

Мне, во всяком случае.

И вам, не будьте ханжами, признайтесь, они нравятся тоже.

* * *

Куда только не занесет судьба по командировочной надобности! Меня вот поселили в гостинице «Amaks», в девичестве бывшей «Туристом». Но теперь за дело взялись турки, и турецкий акцент чувствуется несомненно – по «Корану» на русском языке в каждой прикроватной тумбочке.

Но все-таки мы не в Стамбуле, моя дорогая, так что новорусский акцент еще отчетливее. Изрядная часть первого отельного этажа отдана под заведение с многообещающим названием «Баня № 1». Работающему, это к слову, двадцать четыре часа в сутки.

Турецкие ли там бани, финские, русская ли парилка – не знаю. Но, выходя утром покурить в 15-ти, как и предписано законодателем, метрах от гостиничного входа, каждый раз видел чуть-чуть, конечно, помятых, но, надо надеяться, чистеньких чаровниц, что выходили из банных врат и неверными стопами двигались к машинам, где их уже ждали непроспавшиеся шкафоподобные конвоиры.

Сказано ведь: мы не в Стамбуле. Мы в России, и это многое объясняет.

* * *

Не стоит село без праведника, а город без энтузиаста.

Вернее, стоят, конечно, и горя не знают, но настоящим литературным центром город становится не благодаря тому, что в нем появились небезынтересные писатели, а только в силу того, завелись в нем или не завелись люди с даром общительности, кипучей энергией и безусловным нравственным авторитетом. В городе может быть даже один такой человек – часто и этого довольно.

В Ростове-на-Дону 1960-1990-х таким средоточием всего живого был Леонид Григорьян. И таким же зерном, вокруг которого будто сам собою нарастает контекст, стал в конце прошлого века для Тамбова Сергей Бирюков[647]с его Академией зауми[648], а для Челябинска Виталий Кальпиди с его, один другого безумнее, проектами. И я не раз шутил, что своего рода центром русского авангарда долгие годы был Ейск Краснодарского края – пока оттуда в Германию не эвакуировались Анна Ры Никонова[649]и Сергей Сигей[650].