Должностей у таких людей, как правило, нету, денег тоже. Но есть квартира, куда всегда может прийти молодой, и не только молодой, писатель – взять редкую книжку «на почитать», показать свое, а главное – просто поговорить, может быть, даже, простите меня, потрепаться, пожить хоть пару часов в родной для себя среде.

Так что зовет меня, помнится, в Алма-Ату (или, на нынешний манер, в Алматы) какой-то фонд «Мусагет»[651]. Что за «Мусагет», думаю, но собираюсь в дорогу. И уже там, на месте, выясняю, что весь фонд – это, на самом деле, Ольга Борисовна Маркова[652]. Молодая, обаятельная, остроумная и с раннего детства прикованная к инвалидному креслу. Тоже пишет – и филологические исследования, и вполне себе качественную прозу. Но ей этого мало. Ей не хочется быть одинокой и не хочется, чтобы одинокими чувствовали себя молодые ребята, которых с умом и талантом, а главное с русским языком, угораздило родиться в Казахстане.

Что делать? Сочинять, естественно, проекты и заявки на грант. На которые казахские власти, увы, не откликаются, как не откликаются – ну, вы сами догадались – и российские. И плохо было бы дело, не отзовись отделение фонда Джорджа Сороса в Казахстане. И не найдись голландцы, которые к литературе, собственно, глухи, зато – внимание! – поддерживают инициативы людей с ограниченными возможностями.

Поэтому не сразу, не без скрипа, но дело у Ольги Борисовны завертелось – и фонд вышеозначенный, и журнал «Аполлинарий»[653], ничем не хуже московских, и конкурсы, конференции, мастер-классы. То Андрея Василевского на них позовут, то Наталью Иванову, то Дмитрия Кузьмина, да мало ли кого. И я ведь тоже дважды там побывал, проведя в общей сложности, наверное, неделю в кругу Ольги Борисовны, ее бескорыстных помощников и благодарных учеников.

Никакой смешной или поучительной истории, связанной с этими встречами, в моей памяти не сохранилось. Но осталось желание сказать спасибо.

Которое теперь и сказать некому. Несколько лет тому назад Ольга Борисовна Маркова ушла из жизни. И хотел бы ошибиться, но Алматы, город, где и сейчас живут несколько очень одаренных русских писателей, перестал, кажется, быть местом сбора рассеянных сил нашей литературы.

* * *

Целомудренные думцы не так давно повелели на каждой единице хоть печатной, хоть аудиовизуальной продукции выставлять циферку, означающую возрастное ограничение (12+, например, или 18+). Оно бы и ладно, хотя смешно, конечно. Но, войдя во вкус, те же думцы под страхом санкций (самый ходовой у нас сейчас варваризм, не правда ли?) запретили публично употреблять четыре слова – вместе с производными от них, разумеется.

То есть, говоря по-русски, запретили материться.

И пошла, пошла наша национальная потеха – в стремлении объегорить дуру-начальницу. Последний роман Виктора Пелевина, я слышал, кое-кто покупает исключительно затем, чтобы полюбоваться, как он этой самой начальнице козью морду показывает. Да и другие авторы, а вместе с ними издатели, с позволения сказать, креативят: то опасное «е» в начале слова на смиренное «и» заменяют, то оставляют вместо строчки только точки, то еще как резвятся.

Я-то свое мнение на этот счет давно высказал, еще в 1992 году в журнале «Столица»[654]у Андрея Мальгина[655].

А потом повторил, уже в толковом словаре «Жизнь по понятиям». Если вкратце, то, на мой взгляд, это классическая проблема свободного выбора каждого из нас и классическая же проблема контекста – ну, понятно ведь, что при детях сквернословить нехорошо, и с телевизионного экрана или в радиоэфире тоже.

А в остальном – все мы свободные люди в свободной стране, не правда ли? Я вот, например, не матерюсь. Сроду. И особой своей заслуги в этом не вижу. Зато с удовольствием вспоминаю, как лихо, в дни молодости, матерились некоторые наши сверстницы. Демонстративно, знаете ли, громко. Чтобы сразу было видно – вернее, слышно, – что они свою разговорную практику советской власти не подчиняют, поскольку та власть, как и царская, как и нынешняя, обсценную лексику совсем не жаловала. Это раз. А два – так минимальным набором слов, все те же четыре корня, можно было подать свой голос и против сексизма, и за тендерное равноправие. И наконец, мы же филологи!.. Фраза великая, она и сейчас в ходу.

Оставим, впрочем, хаханьки. Поговорим о проблемах профессиональных, цеховых и именно что филологических. Современных писателей и их публикаторов, конечно, жаль, но они уж как-нибудь вывернутся, найдут способы и невинность, то есть закон, соблюсти, и капитал приобрести, то есть расковать свою языковую фантазию.

А вот как быть ныне с изданием классиков? Неужели и впрямь вновь нагрянули времена, когда «Заветные русские сказки» А. Н. Афанасьева проникали к нам из-за кордона, что твой «Колокол»? Пушкин опять же… Лермонтов… Да и Лев Николаевич одно, по крайней мере, из табуированных в этом году слов употреблял в своих романах невозбранно… А уж каким ругателем был Салтыков-Щедрин, это же пером не передать, и пусть всего лишь в письмах – их ведь тоже из собрания сочинений не выбросить[656].