В изложении Луки Христос показывает ученикам свои руки и ноги – раны от распятия. Но Иоанн прибавляет еще кое-что. Привносит в рассказ нечто новое. Он говорит, что Фома вложил перст в рану от копья в боку у Христа.

Откуда появилась рана от копья? Ни в каком другом Евангелии ее нет. Только сам Иоанн упоминает ее – ранее в собственном повествовании, в символически крайне важный момент: когда образы Доброго пастыря и Агнца Божьего наконец сливаются воедино. Именно эти стихи изображались на увеличенной странице Диатессарона, Иоанн, 19: 32–37:

Итак пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, но один воин копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили. Ибо сие произошло, да сбудется Писание: кость Его да не сокрушится. Также и в другом месте Писание говорит: воззрят на Того, Которого пронзили.

Ни в каком другом Евангелии не упоминаются эти события. Откуда же Иоанн их взял?

«И не ломайте кости ягненка», – говорит Ветхий Завет о Пасхальном Агнце.

«И они воззрят на Него, Которого пронзили», – говорит Ветхий Завет о Добром пастыре.

Теологизм Иоанна достиг своей кульминации. В миг смерти Иисуса Пастырь и Агнец соединяются. Встречаются две змеи кадуцея Уго. Евангелие особо подчеркивает, что это сим волы и что они идут из Ветхого Завета. Иоанн настойчиво дает понять: вот почему умер Иисус. Как пастырь, он положил жизнь за свое стадо. Как ягненок, спас нас своей кровью. Иоанн даже отмечает, что эти события взяты непосредственно из свидетельства Возлюбленного ученика. Иными словами, они символически выражают истину, которая крайне важна для понимания образа Иисуса Христа. Но на земле, в истории, они не происходили.

Из всех ран на Туринской плащанице больше всего крови оставила рана от копья в боку Иисуса. Но земного Иисуса не пронзали в бок. Эта рана не достовернее вооруженной толпы, которую Иисус осадил, как по волшебству, сказав: «Это Я». Не достовернее, чем губка, которую выдержал тонкий стебелек иссопа. Все они составляют единое целое, одну совокупность символов, поскольку Иоанн как писатель внес все эти дополнения по одной и той же причине: изложить свою концепцию о Пастыре и Агнце.

А значит, тот, кто изготовил плащаницу, – кем бы он ни был, где бы ни трудился, – совершил ту же ошибку, что и автор Диатессарона. Соединив свидетельства всех четырех Евангелий, он стер разницу между теологией и историей. Создал ужасную, роковую путаницу. Изобразить на погребальной пелене рану от копья – все равно что вложить в руку Иисуса посох, поскольку он был Добрым пастырем, или надеть на его плечи шерстяной плащ, поскольку он был Агнец Божий. Когда Возлюбленный ученик говорит, что его свидетельство «истинно», он имеет в виду то же самое, что и Иоанн, когда называет Иисуса «истинным светом», или когда сам Иисус говорит – исключительно в Евангелии от Иоанна: «Я есмь истинная виноградная лоза» и «Я есмь хлеб жизни». Понимать эти символы буквально – значит не видеть их красоты и смысла. Гениальность Евангелия от Иоанна состоит в том, что оно не сковывает себя земными оковами. Описанная у Иоанна рана от копья указывает на истину, которая лежит за пределами фактов. И то же самое делает плащаница. Это мощный символ – но она никогда не была реликвией.

Я всю жизнь разбирал эти стихи в поисках смыслов. Но когда пришел Уго, желая показать мне, что он нашел, я отвернулся от него. А Симон поступил неизмеримо ужаснее. Погиб мой друг, и погиб он потому, что я учил его читать Евангелия. И ему достало храбрости заявить о том, что они скрывают.

Мне захотелось упасть на колени. Еще никогда меня так не выбивало из колеи собственное поражение. Страдание веревкой стиснуло грудь и сжимало все туже. Я еле держался на ногах. Но взгляд мой приковался к греческим буквам на фотографии Диатессарона. Они обвиняли меня в лицемерии. Называли глупцом. Я просил своих учеников читать внимательно, искать многогранность и скрытые смыслы в свидетельствах, которые оставил нам Господь, а оказывается, сам я знал Евангелие плохо – как и своего друга Уго. Он мучился тайной, способной обернуться вечным страданием для всякого, кто верит в плащаницу, и для него самого она стала невыносимым адом, разрушив всю его жизнь и уничтожив его еще раньше, чем он прибыл в Кастель-Гандольфо. А Симон, знавший, насколько Уго страдает, умножил его страдания. Я думал, что понимаю душу брата не хуже своей, а он оказался для меня таким же незнакомцем, как человек на плащанице.

– Дядя, что нам делать? Они хотят, чтобы завтра я дал показания.

Слова вылетали и растворялись в тишине спальни.

Лучо поднялся с постели и оперся о трость. Он не стал класть мне руку на плечо, он просто подошел и неподвижно встал рядом, словно напоминая, что я не один.

– Его сутана по-прежнему у тебя? – спросил он.

– Да.

– А пистолетный ящик?

Я кивнул.

Он бросил трость и некоторое время стоял на своих ногах. Вглядывался в стихи Евангелий и хмурился так, будто читал газетные некрологи. Старые друзья. Воспоминания о более счастливых временах.

– Если принесешь их, – сказал он, – я устрою так, что мусорные машины на рассвете заедут сюда.

– Он убил Уго! Неужели тебе все равно?

– Он поймал одну рыбу, чтобы накормить многих. Ты считаешь, ему следует пожертвовать за это всем своим будущим?

– Он убил Уго, чтобы скрыть, какой «подарок» мы дарим православным! – Я ткнул пальцем в фотографию страницы Диатессарона.

Лучо склонил голову и промолчал.

– Его святейшество знает? – спросил я.

– Конечно нет.

– А архиепископ Новак?

– Нет.

Мир застыл. Ничто не двигалось, кроме красной точки на медицинском приборе, которая все бежала и бежала вперед.

– Твоя мать когда-нибудь говорила тебе, – сказал наконец Лучо, – что твой прадедушка лидировал после восьмого тура голосования конклава в тысяча девятьсот двадцать втором году? Чуть не стал папой. – Лучо загадочно улыбнулся. – А тот человек – никто по сравнению с Симоном.

– Дядя, не надо!

– Однажды он тоже может надеть белое папское облачение.

– Уже нет.

Лучо поднял брови, удивляясь, как я могу не понимать простых вещей.

– Не вижу, какой у тебя есть выбор, – сказал он.

Я посмотрел на него. Может быть, дядя прав. Он облек в слова мое чувство беспомощности. Ничего не остается, кроме способов примириться с тем, что должно произойти.

– Мы дадим им все, чего они хотят, – сказал Лучо и показал на страницу Диатессарона. – Объясним, что они совершили ужасную ошибку, отдав плащаницу православным. А когда они попросят нас молчать, мы согласимся. При условии, что Симона не накажут.