Вторая повитуха демонстративно молчала, явно выказывая неодобрение. Фрейлины Джоанны по-прежнему находили это отвратительным, испытывая врожденный страх перед нанесением телу посмертных увечий. Но теперь все взгляды безотчетно обратились на мать Джоанны, которая склонилась над дочерью и что-то шептала ей на ухо. Когда Джоанна неистово закивала в ответ, Алиенора выпрямилась и обратилась к повитухе:

– Сделай это, – сказала она.

Принимая святые обеты, Джоанна не в силах была подняться с постели. Но когда она обрекала себя Господу, голос ее звучал на удивление твердо, а после этого всем стало ясно, что теперь несчастная обрела покой. Она даже старалась найти утешение для своих рыдающих дам, уверяя, что находится теперь в руках Божиих. А потом, ненадолго напомнив им прежнюю Джоанну, выбранила Мариам и Моргана, сказав, что если они не поженятся, она вернется и будет мучить обоих. Затем снова попросила подать ларчик слоновой кости с детскими локонами и приказала добавить к ним длинную прядь ее волос.

– Это отдайте Раймунду, – прошептала она. – Передайте, пусть не горюет чересчур долго – это порадует меня.

Алиенора взяла дочь за руку, и они переплели пальцы, как часто делали, когда Джоанна была ребенком.

– Я передам Ричарду, что Джонни получил его корону благодаря тебе, матушка. Зная Джонни, думаю, он позавидует тому, что ты дала мне – это нечто большее, чем корона. Ты дала мне вечную жизнь.

Приняв обеты, она словно ожила, и ее фрейлины уже стали надеяться, что смерть не так близка, как все боялись, и может, у них будет больше времени на прощание. Только Алиенору не обманул этот внезапный прилив жизненных сил: она понимала, что это последний солнечный луч перед подступающей ночью. Она смотрела, как утекает жизнь дочери, как темнеют ее зеленые глаза, и вспоминала, как поменялись перед смертью глаза у Ричарда, как зрачки их расширялись, пока не поглотили остатки серого цвета.

– Дама Берта? – Джоанна кивнула повитухе, и та подошла к кровати. – Ты выполнишь, что обещала?

Невозмутимая, как всегда, повитуха повторила свое обещание без тени эмоций или сочувствия, но для Джоанны эта неотесанная молчаливая женщина была сейчас Божьим ангелом. Она многозначительно посмотрела на Алиенору, желая убедиться, что мать наградит Берту по заслугам. Однако какая цена могла быть потребована за бессмертную душу ребенка? Неважно, матушка с этим справится. Как всегда.

Рука дочери ослабела, и это послужило для Алиеноры предупреждением.

– Такой яркий свет, – промолвила Джоанна тихо, но разборчиво.

Вскоре после этого она умерла – как показалось Алиеноре, с именем сына на устах.

Едва Джоанна испустила последний вздох, ее дамы поспешно покинули спальню. Никто из них не смог бы смотреть, как повитуха вырезает сына Джоанны из ее чрева. У Алиеноры тоже иссякли последние силы. Вернувшись к себе в опочивальню, она отослала прислугу. Глаза оставались сухими, слез больше не было. Она не могла ни скорбеть, ни молиться. Сидя на кровати, королева невидящим взором глядела в пространство, слишком измученная, чтобы что-либо чувствовать, словно сама затерялась в детском лимбе вместе с легионами некрещеных младенцев.

Стук в дверь раздался внезапно, хоть она его и ждала. Устало поднявшись, Алиенора прошла к двери, чтобы впустить даму Берту.

– Это был сын, миледи. Я окрестила его Ричардом, как того пожелала графиня.

Глаза женщин встретились. Потом Алиенора поблагодарила повитуху и велела прийти завтра. Снова оставшись одна, Алиенора подошла к оконному сиденью и открыла ставни. Последний день Джоанны был больше похож на середину лета, чем на начало сентября – солнце растопило облачка на небе, синем, словно сапфир. Государыня смотрела на этот пылающий шар солнца, пока глаза не заболели от яркого света. Она всегда надеялась, что одного из ее внуков назовут Ричардом, почтив имя того, кто уже почти пять месяцев лежал в могиле. Сын Джоанны появился на свет слишком рано, и потому Алиенора глубоко сомневалась, что он сделал тот самый решающий, жизненно-важный вдох. Но для нее было неважно, даже если повитуха и солгала. И как ей подумалось, это не важно и для Бога.

Сначала в письме Джоанны Раймунд прочел хорошую новость – тошнота, наконец, отступила. Но дальше жена писала, что ему следует отложить свой визит, поскольку она решила отправиться в Руан, к матери. Раймунд предпочел бы, чтобы жена оставалась в Фонтевро, ведь до Руана ему добираться еще на неделю дольше. Но он понимал ее решение быть с Алиенорой, когда придет время родов. Неукротимая свекровь заставляла вспомнить древнегреческие легенды о расе женщин-воительниц, называемых амазонками. А дама Эскивия заверила Раймунда, что Джоанна, должно быть, в самом деле идет на поправку, раз решилась на такое длинное путешествие. Этим он и утешился, а в Руан собирался поехать перед Михайловым днем, чтобы уже до самых родов быть рядом с Джоанной.

И все-таки граф беспокоился из-за этой злосчастной беременности, которая причинила такой ущерб здоровью жены и разлучила их так надолго. Он не переставал упрекать себя за то, что позволил ей предпринять то бессмысленное паломничество к Ричарду за помощью. Если бы запретил, Джоанна ждала бы родов здесь, в Тулузе, под присмотром дамы Эскивии, повитухи, которой она доверяла. Раймунд невесело улыбнулся – пытаться превратить Джоанну в смиренную и безропотную жену было все равно, что запрягать в плуг породистую кобылу. Даже если такое возможно, кто в здравом уме захочет этого?

Покров печали окутал графский замок в Тулузе. Люди приглушенно переговаривались, поглядывая в сторону лестницы, которая вела к графской опочивальне. После того как пришло письмо королевы Англии, Раймунд не выходил из комнаты много часов. Граф смертельно побледнел при виде печати Алиеноры, сломал ее трясущимися руками, а потом ушел, не сказав ни слова. Пришлось посланнику королевы сообщить придворным, что леди Джоанна скончалась, а вместе с ней умер и новорожденный сын графа.

Раймунд потерял счет времени, и не знал, часы прошли или дни. Он отказывался от еды, отклонял слабые попытки утешения и молитвенную помощь, предложенную капелланом, но в конце концов все же впустил слугу с вином. По полу были разбросаны пустые кувшины. «Как вывернутые надгробные камни», – пришла туманная мысль. Впрочем, Раймунд не был