– не погружаться по уши в бумажный и ученый мир, а быть искусным, расчетливым тангенсом, чтобы Вас только не забывали в нем. Имея в жизни нечто другое[83] (в Вашем случае прекрасное нечто – священство), никогда не впадешь в душевное рабство перед этим миром, будешь покойнее и в самолюбии, будешь иметь другие утешения, другие скорби, другую жизнь, другие радости, другую борьбу. У Льва Толстого вот было имение родовое и любимое, хозяйство, война, высший круг, охота, мужики, и поэтому в нем никогда не было того до ребячества литературного исступления, которым страдал Достоевский, принужденный погрузиться в одну точку по бедности и неимению ни службы и другой еще карьеры, ни своей любимой деревни, ни войны, ни высшего общества (только Сибирь – одно живое воспоминание). Тургенев был богаче и странствовал много, но и он был чувствительнее Толстого ко всему бумажному, потому что мало другой жизни имел. Достоинство, с которым всегда держал себя Фет, вопреки грубейшей к нему несправедливости критики и дурацкой публики нашей, значительно зависело от того, что он сперва был лихим уланом и кирасиром (и от души), а потом серьезным хозяином, помещиком и мировым судьей, а не был только писателем.

Вот в чем дело, голубчик мой, а не в противоположности Москвы и деревни. Круг важен, а не местность.

У хорошего священника, если он сумеет взяться, в наше время в большом городе круг этот будет шире и поучительнее, чем в глухом селе или в удаленном женском монастыре. Оптина славится, а кто пойдет в этот Лесной?! А спасаться? Авось-либо отец Иоанн Кронштадтский и около Петербурга, куда его то и дело возят, спасается! «Царствие Божие внутри нас».

Прощайте! Крепко обнимаю и целую Вас: «Будьте чисты, как голубь, и мудры, яко змей». Отцу Иванцову-Платонову ни слова о том, что отец Амвросий не велел туда и почему. Он монахов не любит, и на Вас за это оскорбиться может, поберегите его для своей пользы, на случай, но ему не доверяйтесь так, как оптинским. Уж солгите лучше на себя, что передумали и т. п. «Есть время молчать и есть время глаголати».

Вы вот некстати все молчите, молчите в обществе, а тут вдруг, где не нужно, дьявол сам и разверзнет Вам уста для неуместного изречения правды. Лгать не лгать хоть, ну а «бисер» метать тоже не надо. Духовная власть великого старца это бисер, а ученые богословы наши эти хоть и не свиньи, положим (зачем же!), ну а все-таки в них большею частию немножко Лютер сидит.

И Самарин, друг Иванцова-Платонова, видимо, предпочитал Феофана Прокоповича3 старцу Яворскому4; и Хомяков к протестантам обращался любовно, а к папству с ненавистью, а из двух зол – лучше наоборот.

Прощайте… Доброй, милой и, по-видимому (?), не ищущей преобладать Евгении Сергеевне мой привет. И от моих домашних всех тоже.

К. Леонтъев

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

1 …кресла на Страстном бульваре… – там помещалась редакция газеты «Московские ведомости».

2 «Славянский базар» – гостиница в Москве.

3 Феофан Прокопович (1681–1736) – проповедник, писатель и богослов. Противник католицизма, сторонник новой европейской науки Ф. Бэкона и Р. Декарта. Главный помощник Петра I в делах церковного управления. Автор «Духовного регламента». Первенствующий член Св. Синода. Находился под сильным влиянием протестантского богословия.

4 Стефан Яворский (1658–1722) – иерарх русской Церкви. Учился в католических школах Польши и воспринял там враждебное отношение к протестантизму. Был местоблюстителем патриаршего престола и находился в открытой оппозиции к Петру I, который тем не менее назначил его президентом Св. Синода. Пользовался широкой популярностью как проповедник.

194. А. А. Александрову

15 марта 1889 г., Оптина Пустынь

<…> Да, если разыскивание книг должно будет задержать отправку красок, то, пожалуйста, уж книги пришлите после, а краски скорее. И Дрепер (кажется), и Спенсер – европейские либералы, и я выписываю их отчасти из любознательности, отчасти по злобе, чтобы придираться к ним; ну, а краски для яиц – это поэзия моей старости! <…>

Вы выразились печатно, что я пишу роман «не спеша» – уж так не спеша, что и в руки его не брал с прошлогоднего нашего свидания. Скучно! Все думается, что нехорошо напишу, если буду в тенденциях своих стесняться, а дам им волю, так все с презрением скажут: «Себя описал, свои барские, пессимистические и оптинские бредни понес, испортил публицист рассказчика». Третьего пути нет! Изливать душу – испортишь направлением, длиннотами… Не изливать – охоты мало сочинять самый ход дела.

Да и вообще, как разочтешь, что будет от Мещерского или от Берга денег столько-то и то-то, то и впадешь в такой приятный покой, долгий и сладкий, и начинаешь находить, что гораздо приятнее думать, как взбредет на ум, для себя («отчего слон родится не в скорлупе?» и т. п.), чем мыслить последовательно и принудительно для публики, которая и знать-то меня не желает. Как брошу на месяц, на два писать (при деньгах), так помолодею, размечтаюсь, точно мне еще 30 лет – не больше!

Какая прелесть повесть Гнедича1 «Свободные художники»! Не без хамских словечек, но все-таки прелесть. Умно, остро, изящно, добродушно; фантазия, комильфотность и сила! И, заметьте, как это мило: кусок из Достоевского (в лицах Урюпеева, Бузикова, хохла Коржа и пьяного ветеринара) вставлен в массу Толстого! И главное действующее и очень изящное женское лицо – княгиня – немолодая. И нет любви сексуальной, а христианской или моральной, что ли, – бездна!

Уж не прогневайтесь, это лучше Гаршина, хотя и от него много бы можно было ждать, если бы он не ограничился раскрытием Евангелия, а пошел бы поговорить с от. Иоанном Кронштадтским или с монахами, даже и Невской лавры, даже и Невской лавры, ДАЖЕ И НЕВСКОЙ ЛАВРЫ! (Это я все громче и громче кричу!) Не бросился бы с лестницы! <…>

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. М., 1911. С. 61–64.

1 Петр Петрович Гнедич (1855–1925) – писатель и драматург. Автор «Истории искусств с древнейших времен». Переводчик трагедий Шекспира.

195. К. А. Губастову

15 марта 1889 г., Оптина Пустынь

<…> Я долго не хотел верить (судя по себе), чтобы личные расчеты, пристрастия, личные досады, личная лень и нерадение играли такую огромную роль в нашей газетной литературе, как меня уверяли. Теперь, поживши в течение 7–10 последних лет поближе к этому миру печатной бумаги, я убедился, что это правда. Катков и Аксаков хотя и вносили тоже в дело свою