Бабы охают, крестятся.

– И каких только страстей на нашу головушку…

– Энто Андрюша сенгилеевский, – объясняют в толпе. – Ужасть какой святой жисти человек. Вериги тридцать лет таскает чугунные на голой шкуре, гноем умывается…

Парамоновна, огромная толстая тетка, идет с молоденькой бабой Нюркой.

– Была девка как девка, а теперя кликать стала, – кивая на молодуху, рассказывает она Варваре. – В храме ореть как ошпаренная, пеной брыжжеть. Мужиков покусала, пятеро удержать не могли…

Нюрка, услышав, что говорят о ней, улыбается робкой дурацкой улыбкой.

– Дочкя, что ль? – спрашивает странник.

– Крестница.

– По грехам, стал быть, дается. Грешать – не думають, а опосля вон…

– Брехать – не пахать, – сердится Парамоновна. – Нашел грешницу. Мужик у ей такой душегуб. Как нарежется – и давай ее утюжить чем ни попадя. Трясовица ее бьеть, огнеястра называется.

– Господь терпить долго, да бьеть больно.

– Господь у тебя какой-то жидовский, – с улыбкой говорит безбородый Александр.

– Сам жид, – не раздумывая, отвечает странник.

– Прям не Господь, а Иван Грознай. Застращал бабенку, осудил ни за что.

– А вот как батюшка родный: крепче сечеть – крепче любишь. Баба, она и есть сосуд гряха.

– Пущай сосуд, а все к Богу ближей тебе.

– Энто каким же местом, прости господи?

– А хоть и брюхом. Жизню Господь даеть, а носить ее кто? Баба.

Странник плюет и отходит в сторону, крестясь, пропускает идущих.

– Энто и свинья нечистая поросятов носить. Суесловы треклятые, спаси Христос…

Бабы заспорили.

– Человек-то, видать, строгий, ретивой. Обиделся, вишь…

– Со свиньей-то тоже ровнять негоже.

Александр угрюмо улыбается.

– Вера-то не одним страхом стоить, – говорит он упрямо. – Христос без света – рази Христос?

Парамоновна неодобрительно косится на него.

– Тебя как величають, матка?

– Я дявица, а не матка табе. Звать Анна Парамоновна.

– Поем-то как, Парамоновна? – говорит Александр. – Свет твой присносущий, Светодавче… А на Фавор-горе как он им показался, апостолам?

Парамоновна растерянно оглядывается. Все слушают Александра. Варвара уставилась на него – он вдруг подмигнул ей.

– Лице его просияло, аки солнце, одежды же убелилися, аки свет… Вот он, Исус. Я есмь пастырь добрый… Ай вру?

Бабы вздыхают:

– А звать тебя как, касатик?

– Лександрой крестили.

Парамоновна шепчет Варваре:

– Должно, батюшка, а скрылся, чтоб не донимали…

Дорога вползает в березовый лесок. Все пыхтят, утирают пот, радуются тени.

– Смерть как пить хотца…

– Ужо завтре опосля обедни вдосталь напьемся.

– У Алпатова в трактире блинцы с яичком разговенные – язык проглотишь…

– Да белужины под хреном, – мечтательно вздыхает Парамоновна. – Да чайкю…

– Да мужичкю… – лениво добавляет Арсюшка.

– Вот дурак-то, прости господи! Сказала ж – дявица я.

– Эвто поправим – мигнуть не успеешь, вона в холодок…

Парамоновна пошла пятнами.

– Кабацкие ваши рожи! Кобели бесстыжия! Вот Бог-то наказал – и борода не растеть, морда голая, как у бабы. Глядеть тошно!

– Твоя правда, не взошла у его борода. Зато огурец уродил! Иди, подержися…

Старухи хохочут. Александр ухмыляется:

– Загадку отгадай, Парамоновна. Сверху дыра, снизу дыра, посередке огонь да вода.

– Пьяницы проклятые! Пакостник, паскудник, глаза твои накройся!

– Да энто не ты, толстомясая, энто самовар…

Лесок обрывается, открывая даль. Дорога уходит под изволок к реке.

На горизонте поблескивают золотые купола. Сколько хватает глазу, по обоим берегам, по буеракам спешат к монастырю люди.

В наступившей тишине неожиданно раздается тонкий голос Александра:

– Да испра-а-авится мо-о-литва моя…

Другие подхватывают:

– Я-а-ко кадило пред тобо-о-ю…

Снизу, с берега, отвечают еще голоса. Молитва плывет над долиной.

Парамоновна качает головой, кивая на Александра:

– И попустил же Господь… Бродяга голохвостый, а поеть – чистый херувим!

По берегу дымят костры богомольцев, расположившихся на ночлег.

Парамоновна ужинает хлебом и луком и рассказывает:

– …Таперя повезла ее в Содомиху, к батюшке, за тридцать верст. Отец Силуян, дюже хорошо отчитываеть… Семь Евангелиев по семь раз он над ей читал. Стихла вроде. Дак мужик ейный, Пётра, такой озорник, чурбак с крыши ей на башку сбросил, она брюхатая была. И пошла-поехала, мальчонку мертвенького принесла…

Нюрка безучастно жует краюху хлеба, глядя за реку. Солнце садится в облака.

– Поучить-то некому, что ль? – зевая, говорит Арсюшка. – Ему бы оглоблей-то по зубам, небось, притих бы.

– Завтре у плащаницы помолимся, авось прошибеть ее, обратно в образ придеть…

Александр угрюмо смотрит на Варвару:

– А ты чо молчишь, голубица? Дома-то, небось, тоже не мед? Ай мужик не дерется?

Варвара презрительно дернула плечом, укрыла Палашку.

– И отродясь пальцем не тронул. У нас дом большой, справный. У нас энтого не заведено.

– Молоканы, что ль?

– Православныя. Цветов пропасть, и лазоревые, и мальвы. Тута этак качели… Мы с Панькей, энто сноха старшая, сидим, арбузы трескаем. А то подсолнухи.

– На качелях? – удивляется Парамоновна.

– А свекор сам, Яков Трофимыч, батюшка, все лаской, все добром, гостинец завсегда привезеть…

– Ишь, забаловали тебя, – вздыхает Парамоновна. – Слышь, Нюрка, как люди-то живуть!

Варвара скромно опускает глаза:

– Чего ж и не пожить-то всласть, коли можно…

– Ой, брешешь! – говорит Александр. – Побожись!

У ближнего костра все затихли – поет горбун нищий:

Ой да обложили окаянные татарове

Да своей поганой силищей,

Обложили они славен Китеж-град

Да во светлый час, во заутренний…

Подходят еще слушатели, складывают копеечки в шапку. Горбун разливается, вскрикивает:

И сказал Господь Саваоф

Свет архангеле Михайле: