получат остальные, которые были так добры к нам. Солнце близится к закату. Недомогание Мины привлекает мое внимание. Я уверен, она о чем-то думает, мы видим это после захода солнца. Мы со страхом ждем каждый раз восхода и заката, потому что каждый раз узнаем о новой опасности, новом горе, но дай Бог, чтобы все кончилось благополучно. Я пишу это в дневнике, потому что моя дорогая не должна сейчас обо всем этом слышать, но, если случится так, что ей можно будет узнать, она прочтет эти записи. Она зовет меня.

Глава XXV

ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА

11 ОКТЯБРЯ, ВЕЧЕР. Харкер просил меня записать это, так как сам он не способен, а точная запись нужна ему.

Думаю, никто из нас не был удивлен, когда незадолго до заката нас пригласили к миссис Харкер. Мы все заметили, что за последние дни время восхода и заката солнца является для нее периодом особенной свободы, когда ее прежняя личность может вырваться из-под влияния контролирующей силы, угнетающей ее или побуждающей к странным поступкам. Состояние это наступает приблизительно за полчаса до восхода или заката солнца и продолжается до тех пор, пока солнце не поднимется высоко или пока облака пылают еще в лучах скрывающегося за горизонтом дневного светила. Сначала ее состояние становится каким-то колеблющимся, словно некие узы начинают ослабевать, затем внезапно наступает чувство абсолютной свободы, когда же свободное состояние прекращается, быстро наступает реакция, которой предшествует предостерегающее молчание.

Когда мы сегодня встретились, она была несколько сдержанна и проявляла признаки внутренней борьбы. Думаю, она собиралась с духом, чтобы сделать над собой усилие. Всего за несколько минут ей удалось овладеть собой. Она указала мужу место возле себя, а мы пододвинули стулья к дивану, на котором она полулежала. Взяв мужа за руку, она заговорила:

— Быть может, мы собрались вместе так свободно в последний раз. Да-да, дорогой! Я знаю, что ты будешь со мной до конца. — Это она сказала мужу, который, мы заметили, еще крепче сжал ее руку. — Утром мы приступим к исполнению нашей задачи, и только Богу известно, что ожидает каждого из нас в дальнейшем. Вы будете так добры, что возьмете меня с собой. Я знаю, на что способны пойти отважные, стойкие люди, чтобы помочь бедной, слабой женщине, душа которой, может быть, погибла, во всяком случае — в опасности. Но вы должны помнить, я не такая, как вы. В моей крови, в моей душе — яд, и он может убить меня и должен убить меня, если мне не будет оказана помощь. О друзья мои, вы знаете так же хорошо, как и я, что моя душа в опасности, и хотя я так же, как и вы, знаю, что для меня есть один только путь, но мы не должны по нему идти.

Она обвела нас всех умоляющим взглядом.

— Какой путь? — спросил хриплым голосом Ван Хелсинг. — Какой это путь, который мы не должны, не можем избрать?

— Этот путь — моя смерть сейчас же, от своей руки или от руки другого, но, во всяком случае, прежде, чем разразится величайшее бедствие. Я знаю, вы также знаете, умри я сейчас, вы в состоянии будете спасти мою бессмертную душу, как вы это сделали с бедной Люси. Если бы только смерть или страх смерти стояли единственным препятствием на моем пути, я не задумалась бы умереть здесь, теперь, среди любящих меня друзей. Но смерть не есть конец. Я не могу допустить мысли, что была на то Божья воля, что я должна умереть, в то время как мы имеем надежду спастись. Итак, я, со своей стороны, отказываюсь от вечного упокоения и добровольно вступаю в тот мрак, в котором может быть заключено величайшее зло, какое только встречается в мире или в преисподней.

Мы молчали, инстинктивно чувствуя — это лишь прелюдия. Лица у всех застыли, а Харкер просто посерел: возможно, он лучше нас догадывался, о чем пойдет речь. Она продолжала:

— Вот что я могу предложить на общее благо.

Я не мог не заметить странность этой фразы, прозвучавшей со всей серьезностью.

— Но что даст каждый из вас? Знаю, ваши жизни, — быстро продолжала она, — это мало для храбрых людей! Ваши жизни принадлежат Богу, и вы должны вернуть их ему, но что дадите вы мне?

Она поглядела на нас вопросительно, избегая смотреть на мужа. Квинси как будто понял, кивнул головой, и лицо ее просияло.

— Я вам прямо скажу, что мне надо, ибо между нами не должно быть в этом отношении ничего утаенного. Вы должны обещать мне, все как один — и даже ты, мой любимый супруг, — что, когда наступит час, вы убьете меня.

— Какой час? — спросил Квинси глухим, сдавленным голосом.

— Когда вы увидите по происшедшей в моей внешности перемене, что мне лучше умереть, чем жить. Когда мое тело будет мертвым, вы должны, не медля ни минуты, проткнуть меня колом и отрезать мне голову, вообще исполнить все, что понадобится, для успокоения моей души.

Квинси первым опомнился после продолжительной паузы. Он опустился перед ней на колени, взяв ее руку в свою, торжественно произнес:

— Я грубый человек, который, пожалуй, жил далеко не так, чтобы заслужить подобное отличие, но клянусь вам всем святым и дорогим для меня: если когда-нибудь наступит такое время, я не уклонюсь от долга, который вы возложили на нас. Обещаю вам сделать это наверняка, и как только у меня появятся подозрения, я сочту, что час настал.

— Вы мой истинный друг! — вот все, что она могла проговорить, заливаясь слезами.

— Клянусь сделать то же самое, моя дорогая мадам Мина! — сказал Ван Хелсинг.

— И я! — произнес лорд Годалминг.

Каждый из них по очереди опускался на колени, давая клятву. То же сделал и я. Ее муж с блуждающим взором обернулся к ней и спросил:

— Должен ли я также дать такое обещание, жена моя?

— Ты также, милый, — сказала она с бесконечным сочувствием в голосе и взгляде. — Ты не должен отказываться. Ты самый близкий и дорогой для меня человек, в тебе весь мой мир: наши души спаяны на всю жизнь и на всю вечность. Подумай, дорогой, о том, что были времена, когда храбрые мужья убивали своих жен и близких женщин, чтобы они не могли попасть в руки врагов. Ни у одного из них не дрогнула рука — ведь те, кого они любили, сами призывали лишить их жизни. Это обязанность мужчин перед теми, кого