С

Стоя перед зеркалом, из которого, сонно моргая, глядит не то чтобы неприятный, но чужой, совершенно незнакомый человек.

Т

Торопливо, больше всего на свете боясь умолкнуть, перечисляя вслух имена всех, кого не любил, в надежде успеть как-то это исправить в самый последний момент, на зыбком мосту, ведущем с берега жизни (сновидений) на берег забвения (так называемой яви).

У

Умереть – означает наконец-то проснуться; по крайней мере, так говорят. Не удивительно, что человечество мечтает о бессмертии, натягивает на голову общее, одно на всех драное одеяло реальности, крепко держится за него, кому же охота вскакивать на работу в сияющий понедельник вечности, в адовы шесть утра.

Ф

Форменную шинель Младшего Вопрошающего Аскета кондитерской канцелярии Пятого Берега так и не сняв – сходи теперь с ума, пытаясь понять, что у тебя вместо пижамы, откуда оно взялось и что вообще происходит.

Х

Ходить во сне и вдруг уткнуться в стену, твердую и неожиданно холодную, словно в доме никогда не топили, хотя потом окажется, на комнатном термометре плюс двадцать пять.

Ц

Целоваться; то есть сначала начать целоваться, а потом уже осознать, что происходит, обрадоваться и проснуться так торопливо, как выскакивают из дома, опаздывая на поезд, навстречу приехавшему такси, размахивая руками и чемоданами – эй, я тут!

Ч

Чашку кофе уже принесли, держат в руках, терпеливо ждут, когда ты проснешься, чтобы ее взять, и томительный горький запах щекочет ноздри того существа, которое все еще летит Легкой долиной Лайянгри во всех своих восемнадцати черных, семи долгожданных и трех стеклянных телах.

Ш

Шум, разбудивший нас, может оказаться чем угодно – звоном трамвая, ревом прибоя, громкими голосами, скрежетом дворницкого лома, вонзающегося в лед – например, в середине июля, в городе, где ни моря, ни трамваев, ни даже жителей нет.

Щ

Щель между двумя соседними сновидениями может оказаться такой широкой, что из нее начинает сквозить, и тогда поневоле проснешься, дрожа от холода, источник которого неизъясним.

Э

Это не сон, – говоришь себе, встревоженно озираясь по сторонам, еще не веришь, что вернулся домой, но тревога напрасна, это и правда не сон: звенят золотые струи первого светлого ливня, медузы, ликуя, взлетают, чтобы напиться, блаженные камни Хиарры согреты твоей рукой и шепчут: «Привет».

Ю

Южная ночь слепит глаза яростней южного солнца, не удивительно, что летом на юге ночью почти невозможно заснуть. Стоит закрыть глаза, кажется: веки стали прозрачными, так яростно рвется сквозь них, заполняя тебя до краев, небесная тьма. Некоторые после этого засыпают, а другие, наоборот, просыпаются, но пробуждение во тьме южной ночи ничего не меняет. Никогда, ни для кого.

Я

«Я есть» – удивительное открытие, совершаемое практически ежедневно; если повезет сделать его прямо с утра, в первый же момент после пробуждения, сразу становится ясно, чем заниматься дальше – продолжать быть.

– Прах земной развести водой в пропорции примерно один к четырем.

Это – основа.

Прочие ингредиенты добавлять по вкусу. Но лучше использовать все.

– Несколько чашек мороженой тьмы, утренней, зимней, густой, колючей как терновый венец вязаной шапки с помпоном, тяжкой как набитый книгами ранец, скрипучей, как дверь подъезда. Лучше всего брать ее в царстве Хель, там знают толк в темноте, сквозь которую волокут за руку – в бездну, или в школу, к восьми тридцати.

– Градусник нагревать на радиаторе до температуры 37,5 – чтобы наверняка оставили дома, но особо не беспокоились, не хлопотали, ушли на работу. Улыбнуться тайком, предвкушая грядущее одиночество, вольную волю до самого вечера, почти что навек. Мы все знаем ее сладкий вкус.

– Ломтик детской мечты «когда вырасту, буду…» молоть на жерновах времени, пока не станет песком. Отложить в сторону, забыть, потом снова вспомнить. Вспоминать до того момента, когда пески станут зыбучими – вот теперь в самый раз, пора добавлять.

– Пару десятков так и не начавшихся новых жизней – несделанных зарядок, несъеденных овсянок, непогашенных сигарет. Густо посыпать автомобильными пробками, усмехнуться, пожать плечами, выбросить из головы – прямо в котел.

– Два бутерброда с сыром, грязные чашки, крошки от пирога, обязательные витамины, телефонный звонок в половине шестого утра: «Нет больше папы». И другой: «Прости, что так рано, не могу без тебя заснуть, уже в подъезде, открой». И третий, настойчиво требующий какую-то Лялю, жившую в этой квартире тысячу и одну ночь назад.

– Несколько сновидений, привидевшихся в автобусе, когда, не в силах одолеть дремоту, приваливаешься к чужой широкой спине, драпированной коричневым мехом или, скажем, красным нейлоном, все равно; для остроты вкуса не помешает добавить одно ослепительное осознание, что сон вам приснился один на двоих – тебе и спине, вернее ее обладателю, который тоже все понял и будет теперь прятать лицо до конечной, выскочит и побежит.

– Налить на два пальца воспоминаний о работе по гибкому графику, когда на понедельник часто приходился выходной. Позднее пробуждение, полная тишина, стая солнечных зайцев прыгает по углам, ты – практически повелитель мира, завтракаешь мороженым, светел и весел, и временно, только до вечера одинок. Знать бы в шесть лет, что так когда-нибудь станет, легче было бы дожить до этого славного понедельника, лучшего в мире дня.

– …Добавить сладкую тяжесть горячей ладони, опустившейся на затылок, полную чашу голоса, который скажет сейчас: «Может, ну ее на хрен, эту нашу работу?» Добавить несколько дюжин стремительных поцелуев и крепкий утренний кофе, поданный не в постель, а уже в коридор, где в спешке пытаешься зашнуровать ботинки, так и не разобравшись спросонок, где чьи.

– Бережно положить три первых снега, красный кленовый лист, влетевшего в комнату воробья, ворох недописанных шпаргалок, ролики в коридоре, новую куртку, старый велосипед, белую пену над чашкой, царапину от бритья, пустой холодильник, торт, оставшийся от воскресных гостей, бурю и натиск радиоточки, рваный носок, мокрый собачий нос, собранные чемоданы, в десять утра самолет, в семь вечера поезд, автобус – сейчас не помню, но точно после восьми.

– Грохот далеких соседских будильников, третий за месяц разбитый стакан – к счастью, к счастью, мы все это помним. Детский голос: «Можно я не пойду в школу?» – и собственный: «Господи, можно и я никуда не пойду?» Шарканье дворницкой метлы на Месиню, за открытым настежь окном, внезапная тишина, комментарий из кухни: «Умер проклятый метельщик!» – и общий хохот, день задался.

Готовую смесь выпить залпом, трижды перевернуться с боку на бок, проснуться, обнаружить, что жив, вдыхать, выдыхать.