стороне хребта. Шел сильный дождь, мы вымокли до нитки, но мы были очень счастливы от того, что наш след затерялся и за нами уже никто не гонится.

«Приятный труд — целитель утомленья»[207],

хотя в данном случае, было приложено столько усилий, что панацея оказалась неэффективной. Томас Старр Кинг рассказывает историю о маленьком человеке, который на вопрос, сколько он весит, ответил:

— Как правило, сто двадцать фунтов, но когда я злюсь, я вешу целую тонну!

Я думаю, что любая из наших мокрых и покрытых волдырями ног, при каждом шаге глубоко увязавшая в раскисшей грязи, весила столько же, сколько и он! Словно жернова тащили мы их по холмам и долинам. Несмотря на то, мы не скучали по роскошествам Египта, мы все еще, с некоторым сожалением вспоминали о наших убогих бараках Солсбери, где, по крайней мере, мы имели крышу над головой и пучок соломы для подстилки. Кроме того, нам никто не запрещал вспоминать о жене Лота, поскольку соляной столп, несомненно, стоил бы невероятно много деньгами мятежников — но у нас не было никакого желания восторженно обсуждать их скудные пайки и убожество их интендантского департамента.

В полночь мы вышли к берегам Нью-Ривер — в том месте ее ширина составляла 250 ярдов. Наш гид перевез нас поочередно, одного за другим, на спине своей лошади. Вероятно, мы находились миль на 500 выше по течению того места, где Грейт-Канова встречается с Огайо, но это была первая река, за которой начинался Север, и так сладостно звенела в наших ушах ее мягкая и нежная песня о доме и свободе. Земля Обетованная простиралась перед нами, и сияющая река казалась нам сверкающим лучом, озарявшим ее границы. Намного красивее Аваны и Фарфара, рек Дамасских, это был Иордан, ведущий ко всему тому, что мы любили и желали достичь.

В два часа ночи мы добрались до твердых и убежденных юнионистов, которые возвели свой дом в романтической, со всех сторон закрытой горами, зеленой долине.

Наш новый друг — человек геркулесовского телосложения и обладатель великолепного трагического голоса, пришел к нам — отдыхавшим у старого коттон-джина — грустным и насквозь промокшим, а затем обратился к нам с пафосом, коему позавидовал даже сержант Бузфуц:

— Джентльмены, — сказал он, — сегодня в моем доме, к сожалению, ночуют два путника — мятежники и изменники. Если они узнают о вас, мне конец. Поэтому, не имея возможности оказать вам то гостеприимство, каковое я хотел бы оказать вам, я предлагаю вам воспользоваться всем, что есть в распоряжении такого бедняка как я. Я поселю вас в своем амбаре — он теплый. И в нем много сена. Я принесу вам еды и яблочного бренди. Утром, когда эти исчадия ада исчезнут, я с удовольствием поприветствую вас под своим кровом. Джентльмены, я с первого дня стоял за Союз и до конца останусь его сторонником. У меня было трое сыновей — один умер в госпитале мятежников, второй был убит в битве при Уайлдернессе, сражаясь — против своей воли — за Юг, а третий, слава Богу, сейчас в федеральной армии.

На этом месте его ораторский пыл иссяк, и вскоре мы — после хорошего ужина, состоявшего из хлеба и яблочного бренди, завернувшись в стеганые одеяла и зарывшись в сено, спокойно заснули.

Глава XLV

«Не говори, смотри, молчи!»[208]

В девять часов утра наш хозяин разбудил нас.

— Я надеюсь, джентльмены, вы хорошо спали. Враг ушел, и завтрак ждет вас. Я поднял вас раньше, потому что хочу вывести вас из Северной Каролины в Теннесси, где есть более безопасное место, чем это.

Впервые после побега из Солсбери мы путешествовали при дневном свете. Наш проводник повел нас по полям и таким крутым холмам, что от такого разреженного воздуха нам часто приходилось останавливаться, чтобы отдышаться.

Мы шли медленно, то поднимаясь на холмы, то спускаясь с них, продираясь через почти непроходимые от густых зарослей овраги, по перекинутым через горные ручьи заснеженным и обледенелым бревнам — и снова перед нами только новые холмы и новые преграды. Только надежда на свободу поддерживала нас. Однажды, у обочины большой дороги, наш проводник внезапно прошептал.

— Тс-с! На землю, быстро!

Лежа за упавшими деревьями, мы увидели две или три санные упряжки, и голоса их возниц.

Наш пилот был абсолютно спокоен, поскольку он, как и все остальные верные Союзу горцы, давно привык к опасности — обычной частью их повседневной жизни. Прошло сообщение, что сегодня гвардейцы патрулирую местность, вот потому он и был таким внимательным и настороженным. Мы перешли дорогу по-индейски — гуськом — каждый аккуратно ступал по следам своего предшественника. Никто бы не подумал, что через дорогу перешли несколько человек.

В 4 часа вечера мы вошли в Теннесси, который, как и Нью-Ривер, казался еще одним большим шагом на пути к родному дому. Приближаясь к поселению, мы сделали широкий полукруг по лесу, желая убедиться, что нас никто не видит. Пройдя еще милю, мы вышли к небольшому сложенному из бревен дому, где нашего друга знали, а хозяйка — цветущая и румянощекая женщина приветствовала нас такими словами:

— Заходите — все, сразу. Я очень рада вас видеть. Я узнала о вашем приближении полчаса назад и подумала, что, должно быть, вы и есть те самые янки.

— Кто же сообщил вам об этом?

— В этих местах прячется немало молодых людей, и мой сын — один из них. Он уже два года не ночует в своем доме, и всегда со своей винтовкой. Сначала я был против этого, но теперь я рада, что так случилось. Они могут убить его в любой день, и если они это сделают, я, по крайней мере, надеюсь, чтобы он первый отправит на тот свет нескольких этих изменников. Никто не может подойти к этому поселению — ни днем и ночью — и не быть при этом замеченным — эти юноши всегда на часах. Как-то раз в полночь внезапно в дом вломились двое гвардейцев — они примчались со всей скоростью, на которую были способны, но весть о них пришла раньше, так что по прибытии они обнаружили, что птички улетели. Сначала мальчики приняли вас за мятежников. У моего сына и двух других, лежащих за бревнами, были винтовки, из которых они могли подстрелить вас с расстояния более трехсот ярдов. Они уже взвели курки, но потом, заметив, что