Вернувшись в Хамильтепек, Сантьяго пригласил нас осмотреть его дом – однокомнатное здание с глинобитным полом и двумя серыми гамаками, где он и его сестра спали, разделенные занавеской. Единственными предметами мебели были деревянный стул и швейная машинка, приводимая в движение ножной педалью: с их помощью он создавал сувениры для туристов. Я обещала прислать ему фотографии и экземпляр этой книги. «Другие люди, которые приезжали сюда, всегда обещали, но никогда ничего не присылали. Но ведь для них это другой мир, не так ли?» – сказал он задумчиво и мудро.

На следующий день мы посетили горный городок Пинотепа-Дон-Луис. Когда мы добрались туда после сорока километров езды по грязной дороге, это было похоже на физическое перемещение назад во времени: единственное, что выглядело современным, – это мы сами. На выбеленной деревенской площади собрались мужчины в белой одежде и женщины в пурпурной. Все они двигались, болтали и продавали друг другу различные вещи. Мы припарковались и вернулись на площадь с камерами, но за эти пять минут, словно по волшебству, все исчезли. Площадь была пуста, если не считать человека, который спокойно красил чугунные скамьи в белый цвет, и я всерьез задумалась, не померещилась ли мне предыдущая сцена.

Загадка разрешилась через двадцать минут, когда в переулке мы нашли любопытный ресторанчик, состоящий из расставленных под навесом крепких деревянных столов на козлах и скамеек. С одной стороны женщины помешивали в огромных котлах кофе и ужасающе жирную тушеную говядину (наконец-то, подумала я, хоть какой-то цвет бычьей крови!), поджаренную на углях. На другой стороне, в саду, дюжина женщин готовили лепешки, выпекая их на разогретых на огне старинных металлических тарелках. Нас пригласили присоединиться – и мы ужасно насмешили всех дырявыми тортильями. Более общительные женщины пригласили нас сесть за стол и поставили перед нами миски с жирным рагу и кофе. Мы предложили заплатить, но они решительно покачали головами.

На другой стороне крытой улицы стоял старик, одетый в безукоризненно белые одежды. Он вытаскивал из ведра с потрохами бледные, похожие на тряпки, куски внутренностей коровы и растягивал их. Это был деревенский староста; он не говорил по-испански, только по-миштекски. Нам показалось, что либо мы проскочили столетие, либо попали на съемочную площадку. Для преданного искателя пурпурных юбок это был настоящий рай: в них были одеты почти все женщины старше сорока, хотя некоторые предметы одежды определенно были окрашены анилиновыми красителями. Большинство женщин были в фартуках, но у одной семидесятилетней женщины, стоявшей на заднем плане у котла, грудь по старинке была обнажена. «У вас всегда так?» – спросила я у дружелюбно выглядевшего молодого человека за соседним столиком. «О нет, – ответил он с широкой улыбкой. – Это моя свадьба».

После того как мы справились с шоком, он представил меня матери своего друга, Эльвире Лейве, которая, по его словам, могла рассказать о значении полосок на ее юбках. Мне рассказывали, что узоры из нитей синего, красного и пурпурного цвета в плетении могут варьироваться в зависимости от того, в какой деревне оно было сделано. «Нет, – со смехом сказала она. – Полосы не имеют особого значения, просто мы выбираем тот рисунок, который нам нравится». У нее было пять posahuanco», которые она носила по очереди, а одну юбку хранила «для праздника». Она помнила, как ее собственная мать давала пряжу странствующим красильщикам, которые отправлялись на побережье и возвращались через несколько месяцев, «раскрасив» нить. «Это уже не так часто бывает: по большей части нитки синтетические, – сказала она, – жаль, ведь чем больше стираешь старые посауанко, тем лучше становится пурпурный цвет».

Эльвира никогда не носила другой одежды и смеялась, когда я спрашивала, не надоело ли ей это. «Мы – люди, которые его носят, носим его вечно», – сказала она. Она сидела рядом с женщиной в черном, которую представила как consuegra – тещу ее сына. Они были одного возраста и окончили одну школу, но одна носила только испанскую одежду, а другая – только миштекскую. «В Пинотепе всегда так было, – объяснила Эльвира. – Некоторые люди носят пурпур, а некоторые никогда его не носят. Испанцы никогда этого не делают».

Одна из таких людей – ее собственная дочь, которой было чуть за двадцать и которая никогда в жизни не носила фиолетовой юбки, даже в детстве. «Ей не хотелось», – объяснила Эльвира. Считает ли Эльвира позором то, что этот обычай исчезнет вместе с ее поколением? Она рассмеялась. «О нет! Моя дочь независима. Она может делать все, что захочет». Потом она добавила: «Мне не грустно. Такова жизнь, все меняется».

Секрет тхелета

Иногда вы проделываете долгий путь, чтобы найти что-то, и, когда вы находите искомое, оно оказывается гораздо ближе к дому, чем вы думаете. То же самое случилось со мной в истории с «тирским пурпуром». Я думала, что найду его в Тире, но нашла только пустые чаны и крутой холм, сложенный из ракушек, – и даже клочок крашеной шерсти, который я увидела в музее, вовсе не был пурпурным. Затем я думала, что найду пурпур в Мексике, но, хотя я была очарована, наблюдая, как прозрачное пятно становится на солнце лиловым, я точно знала, что римляне использовали другой метод.

В Англии я познакомилась с красильщиком по имени Джон Эдмондс. Я связалась с ним, потому что слышала, что он экспериментировал с двумя сотнями различных рецептов красителей (включая вайду) в рамках проекта Музея под открытым небом Чилтерна, – и в итоге он помог мне в моих поисках индиго. Но что меня действительно поразило, так это его более поздние эксперименты, которые он проделал с совершенно другой синей краской, получаемой из морской раковины и ипользуемой для изготовления священных кисточек на иудейской бахроме цицит. Эта история – история утрат и повторных открытий, причем неоднократных.

Вот в чем была проблема: согласно Торе – первым пяти книгам Библии, тому, что христиане называют Ветхим Заветом, – Бог велел Моисею сказать израильтянам, чтобы они сделали «бахрому по краям своих одежд [и] вдели в бахрому на каждом углу голубую нить»[265]. Талмуд, который является книгой еврейских законов, пошел еще дальше и уточнил, что синий цвет должен исходить из особого источника. Было неясно, каким именно должен быть этот источник, хотя и подчеркивалось, что он должен быть от определенного вида морского существа, имеющего раковину.

Бахрома предназначена для того, чтобы напоминать еврейским мужчинам об их священных обязанностях. Мудрец XII века Маймонид предположил, что синий цвет «подобен морю, которое подобно небу, которое подобно святому престолу Бога». Согласно объяснению другого современного комментатора[266], белый цвет на циците представляет логическое, а синий – мистическое, и только вместе они могут полностью символизировать чудеса вселенной. Какой бы ни была символика, все эти цветные напоминания были забыты примерно в VII веке, во времена мусульманских завоеваний. Вероятно, это было исключительное право еврейских красильщиков – окрашивать священные кисти на циците, поэтому неевреям, вероятно, не было веры насчет того, не применят ли они индиго; и никто не додумался записать формулу для потомков.