нетленная и легкая, пустая

Под вязями, которые не сможет развязать никто,

В гробу из кедра с кречетом на крышке

Будет холодной, неподвижной и царской мумией!

Но кто украл ключи от склепа твоего,

Царица! Пробудись. Вот снова

Кровь молодая бьется в жилах и поет

Горячая в твоем живом и достославном теле!

И снова старый Нил сверкает пред очами,

Ты видишь Египет свой, находишь своих богов,

И снова жизнь твоя божественная и блестящая

Развернута. Склонился в обожаньи мир.

Заря лучится от красоты твоей;

Единый взгляд твой стоит вечности;

Цари к твоим коленям склоняют свои венцы;

Ты ставишь ногу на ступени их престолов —

И самый чистый мрамор сохраняет

Горящий след твоей стопы верховной.

Вкусивши раз безумья этих уст,

Антоний не может оторваться от ложа твоего.

На этом мощном торсе испарина любви,

И воды Цидна с его смешались кровью.

Волшебница, довольно жеста твоей красы,

Чтоб подползла волчица, чтоб орел,

Еще вчера сурово паривший в латинском небе,

Тебя ласкал крылом и ел из рук твоих.

Но берегись, Судьба к великим мира

Завистлива! Галера гибнет порой у пристани!

Ты пал, Антоний, а назавтра Цезарь

Покажет Риму прикованную к колеснице

Клеопатру, побежденную и опозоренную,

Если только аспид не спасет тебя!

Так каждый вечер ты умираешь и встаешь из гроба,

Клеопатра, бессмертная, живая навсегда.

Потому что однажды вечером в каком-то кабаке,

При свете догоревшей сальной свечки,

Некто, сидя в конце стола за кружкой эля,

То погружаясь в мысли, то прихлебывая,

В то время как вокруг ругались и галдели,

Увидел в глубине прошедшего твой образ,

Взял за руку тебя с порога твоей могилы,

Чтоб возвести на шаткие подмостки,

Откуда влюбленный голос твой заставил повторять века

Имя Марка Антония и Вильяма Шекспира.

ОТЕЛЛО

Я думаю о вас, сеньор Отелло. Здесь,

В тех местах, где некогда вы жили. В этом порте

Ваша галера красная бросала якорь:

Весь Кипр единым криком приветствовал

Прибытье Мавра с мощною десницей,

Издалека приплывшего, чтобы защищать его.

Я вижу вас. Подошвы ваших ног

Касались этих плит, чей мрамор еще так тверд,

И ваша воинственная тень прошла по этой стене.

Я слышу, как звучит ваш голос мощный, властный;

Вы сделали салют у этой двери,

Где сейчас заходит геральдическое солнце,

Перед крылатым львом, доныне различимым,

Которым Венеция, во дни высокой славы,

Когда-то метила ворота своих далеких городов.

Но лев, давно источенный годами,

Теперь хранит, увы, одни развалины!

От Фамагусты теперь осталась дикая руина,

Торжественная, грузная, немая,

Которая двумя своими башнями хранит

Высокий готический собор средь пыльных пальм,

Качающих вершины в прозрачном, тихом, жарком,

Безмолвном воздухе.<...>[8]

СЕМЬ ЛЮБОВНЫХ ПОРТРЕТОВ

БОЖЕСТВЕННАЯ ТЕЛОМ ЛЮЦИНДА

Не в замке дедовском Люцинда рождена,

И ей не помнится в Италии владений,

Вот почему порой в ее глазах видна

Прекрасная печаль далеких сожалений.

Ведь не пленяли глаз плоды ей никогда

Тяжелой зрелостью и золотом румянца,

Не приходилось ей у круглого пруда

Ребенком наблюдать паденье померанца.

Во влажном сумраке, когда затихнет сад,

Под сводами кустов она не проходила

И, опершись рукой на мрамор балюстрад

В передзакатный час, мечтая, не грустила.

Она не слушала в тиши, наедине,

Что сонно шелестят умолкнувшие дали,

И розы лепестки, при выплывшей луне,

Из тонких рук ее, томясь, не опадали.

В садах божественных ряд ликов не блистал,

Не пели родники в траве, на шелк похожей,

Ни эха звучного не знала в глуби зал,

Ни статуй-стражников не видела в прихожей,

И под балконами ей не журчал каскад

Роптаний пламенных и жалобных томлений,

Когда ложилась спать, ей не тревожил взгляд

На пышном потолке ряды немых сплетений.

Нет, комната мала, та, где Люцинда спит,

В окно виднеется лишь неба гладь пустая,

Без золоченых рам тут зеркальце висит,

Невинное лицо так просто отражая.

Зачем ей это все? Чего недостает?

Опира жемчугов и пестрых тканей Инда,

Когда простой цветок при ней вдвойне цветет,

Когда и без прикрас она всегда Люцинда?

Ведь утро светлое, колени преклонив.

Приветствует ее — владичицу — зарею, —

Заулыбается ли,