с ним вместе как бы возрастало волнение старой лекарки. Наконец она громким, твёрдым голосом произнесла:

— Ближе, ещё ближе ко мне! При блеске луны, лучи которой нас приветствуют, говорю тебе, ты будешь видеть. В тихом месте, в чистом воздухе, вдали от города ожидай терпеливо своего выздоровления. Избегай того, чем вы, греки, опьяняете себя, и всего, что волнует кровь мужчины. Выздоровление твоё приближается; я вижу уже, как оно наступает! Ты будешь вновь видеть, повторяю тебе, и это такая же правда, как правда то, что я проклинаю ту, которая нарушила верность мужу. Она торжествовала и радовалась твоей слепоте, а теперь будет скрежетать зубами от злости и отчаяния, когда услышит, что Табус вновь осветила мрак, окружающий тебя.

Говоря это, она в изнеможении упала на своё ложе. Ещё раз хотел поблагодарить её Гермон, но она не дала ему ничего сказать, прервав его презрительным тоном:

— Право, не затем дала я тебе мазь, чтобы оказать благодеяние, о нет, совсем не для того.

Указав ему ещё раз, как он должен применять мазь, и повторив совет избегать солнечного света, как злейшего врага, и защищать от него глаза повязкой и зонтиком, она замолчала. Когда же Биас обратился к ней с новым вопросом, она, показав рукой на дверь, произнесла:

— Прочь, скорей прочь отсюда!

Они тотчас же исполнили её приказание, унося с собой драгоценное лекарство. На другой день передал Биас поражённому жрецу Немезиды богатый дар, предназначенный для этой грозной и мстительной богини. Он также сообщил своему господину собранные им сведения о том, что Гула помирилась с мужем, вновь принявшим её в свой дом. Опасения же Таус, младшей сестры Ледши, что молодой биамит, который за неё сватался, откажется от своего намерения, узнав о её посещениях мастерской Гермона, оказались напрасными, и она уже давно стала его женой. После долгого и утомительного плавания по вновь вырытому каналу, соединяющему Средиземное море с Красным, достигли путешественники северного узкого мыса — цели их путешествия, где, как Биас надеялся, господин его найдёт покой, необходимый для его выздоровления.

XXIX

Гермон давно не ощущал себя таким спокойным и довольным, как во время этого путешествия. Твёрдо и уверенно надеялся он на своё выздоровление. Каким-то чудом спасся он несколько дней тому назад от близкой смерти, и этим спасением был он обязан Дафне. Теперь, когда он вновь побывал в храме Немезиды, им овладела полная уверенность в том, что богиня прекратила своё преследование. Правда, его слепые глаза не могли видеть её грозного образа, но он не чувствовал ни ужаса, ни содрогания в её присутствии. Уже там, в Александрии, когда он покинул пир Проклоса, перестала она его преследовать. Иначе избежал ли бы он открытой перед ним пасти смерти? Ведь ей стоило сделать лишь незначительное движение рукой, чтобы ввергнуть его туда подобно другим. И не только эта богиня, но и все боги, благодаря происшедшей с ним нравственной перемене, простили ему его прежние прегрешения. Они охраняли его во время его путешествия так же заботливо, как во дни его детства. Их образы ясно рисовались в его воображении: когда он чувствовал лучи солнца, ему казалось, что он видит Феба-Аполлона — бога света и чистоты; слушая плеск волн, он представлял себе выходящую из лазуревой воды Афродиту, богиню, воплощающую всё прекрасное. А Деметра! Он не мог себе её представить иначе, как с лицом Дафны, полной доброты и женственности. Весь свет казался ему вновь полным богов и богинь, и в сердце своём ощущал он их божественное присутствие. То место, куда его привёз верный Биас, находилось на возвышенном берегу моря; благодаря ключам, орошающим песок пустыни, тут зеленели высокие пальмы и низкорослые колючие акации. Под тенью этих пальм Биас поставил палатку для своего господина; там же жила та семья амалекитян, которую Биас знал с детства. Женщины занимались огородничеством, а мужчины провожали караваны с товарами, которые шли из Египта через Синайский полуостров в Хеврон. Дочь старого шейха, главы семьи, хорошо помнила Биаса и приветствовала их дружески, обещая вольноотпущеннику, что его господин будет считаться почётным гостем всей их семьи.

Устроив всё, что только было в его власти и силах, преданный слуга покинул своего господина. Плача, сел он на корабль, который должен был везти его к Ледше; Гермон также с грустью расстался с ним. Долго ещё не покидало художника волнение и возбуждение — последствия всего пережитого за эти дни. Ему слышался в плеске волн уличный шум Александрии, но уже спустя некоторое время тишина пустыни благодетельно подействовала на него, и ночи его стали спокойны, живительный сон не бежал больше от его ложа. Правда, это была монотонная жизнь, и вначале бывали часы, когда её однообразие тяготило его. Но он не испытывал скуки; его внутренняя жизнь была слишком богата, мысли его так разнообразны, что ему не было времени ощущать её. С тех пор как он перестал посещать философскую школу, избегал он предаваться серьёзным размышлениям; тут же ему стало это доставлять большое наслаждение, и никогда ещё так свободно не работал его ум. Всё его прошлое проносилось перед ним. Всё, что он пережил, изучил, передумал и ощущал когда-либо, всё, к чему он стремился и чего достиг в своём искусстве, всё это ясно и отчётливо представлялось его умственному взору; он впервые мог дать себе отчёт, в чём состояло его нравственное богатство, и мог рассмотреть, как он пользовался им до сих пор и как должен он в будущем поступать. Все его ошибки, все дурные поступки и отклонения от истины сильно мучили его, но и тут опять пришла ему на помощь его истинная греческая натура, которая не дала ему предаваться мучительным угрызениям совести. Надо было только избегать того, что он теперь признал неправильным, и постараться в будущем лучше употребить свои нравственные богатства.

Тут, в тиши пустыни, научился он здраво мыслить и прислушиваться к требованиям своего сердца. Да, он всё ещё был слепым, но никогда не видел он яснее, чем теперь, что такое человеческая жизнь и вся обстановка, в которой она протекает, и это несмотря на то, что глаза его перестали видеть. Как много из того, что он считал истиной и что казалось ему правильным, представлялось теперь совсем в ином свете. Теперь только понял он, как односторонне смотрел он на искусство. Действительность и природа, то, что в искусстве он ставил выше всего, давали ему много художественного