Через 10–15 дней к нам поступает новый постоялец, Морис В. Д. К., главный администратор одной из сетей брюссельских гостиниц. Он член «общих СС» (члены «общих СС» не являлись военнослужащими и не получали довольствия и обмундирования, а выполняли свои партийные обязанности параллельно с основной работой; в их задачи входило главным образом осуществление административно-хозяйственных функций на территории Третьего рейха. – Пер.). Спортивного вида высокий белокурый фламандец. Арестованный и отпущенный в 1944 году, теперь он оказался под стражей во второй раз. У него уже есть тюремный опыт. Вот почему, кроме смены белья, с ним еще небольшой чемоданчик, набитый кусками хлеба с джемом! Он раздает все это богатство нам. Все это принесено для нас, для тех, с кем он совершенно незнаком! Какой замечательный человек! Мы будем дружить с ним до самого конца. Будем близки до самой его смерти в 1987 году. Когда я как-то заглянул к нему домой, один из соседей сообщил мне, что Морис, после смерти жены, под влиянием момента покончил с собой. И еще одно совпадение – в ходе наших бесед выяснилось, что во время войны я знал его сестру, медсестру в клинике Бругманна!

Теперь нас в камере девять человек! Тем не менее больше она не стала, это все та же камера, примерно в 7–8 квадратных метров. Жизненное пространство сужается до 0,85 квадратного метра на заключенного! Несмотря на такое положение, это никого не волнует! Эй, права человека и Красный Крест, где вы тогда были? А журналисты, расследующие несправедливости и мелкие скандалы? Положа руку на сердце, должен признать, что время от времени тот или иной журналист – а таких нашлось всего двое или трое – набирался смелости, чтобы поднять в прессе шум по поводу дурного обращения, какого-то конкретного несправедливого приговора или эксцессов в процессе очищения нации.

Скоро нас в камере станет одиннадцать! Да-да, все в той же камере, которая не стала ни на сантиметр больше! Жизненное пространство сжимается до 0,70 квадратного метра! К счастью, через несколько недель нас снова останется девять. Но такое везение не во всех камерах. В некоторых на протяжении 8–10 месяцев будет содержаться до 12 человек!

Поскольку лето 1945 года выдалось очень жарким, мы в камере просто задыхаемся! И решаем выбить оконное стекло, что тут же и делаем. Кстати, когда наступила зима, и весьма суровая, чтобы наказать нас, стекло не вставили обратно!

Мне приходится упоминать о таких вещах, поскольку никто не рассказывал о подобных деталях, безусловно банальных, но которые приобретают неожиданную значимость в столь ограниченном месте, где нас содержали по девять, десять или одиннадцать месяцев; девять месяцев касались лишь меня, другим досталось значительно больше! Уверяю вас, чтобы выжить в таких условиях и не лишиться рассудка, требуется незаурядный характер, железная сила воли и полное самообладание.

На 11 человек, как и на восемь или девять, у нас только две «параши», отхожих места емкостью около 4 литров каждое! И они опорожнялись всего один раз в день! Притом что служили для всех наших потребностей, абсолютно всех, включая воду от нашего умывания! Получается 0,73 литра в день на человека. Вы не ошиблись, именно 7,3 децилитра. Поскольку параши заполнялись до краев, кому-то, вне зависимости от проблем с желудком, приходилось терпеть, пока их не опорожнят. И не важно, что мы мало ели! Все мы стараемся сохранять хоть какое-то минимальное достоинство, даже вопреки всем неудобствам, уготованным нам администрацией тюрьмы. Для умывания у нас нет другой возможности, кроме как выбирать воду из таза до самого дна, каждый берет немногим больше того, что необходимо для чистки зубов. Следующему умывающемуся может не достаться ни капли!

Поскольку в любой ситуации порой необходимо «выпустить пар», как-то утром я даю своим товарищам умыться, справить нужду и не беспокоиться на мой счет. Чувствую на себе их любопытные взгляды; они не понимают, что у меня на уме! Каждое утро охранник, из-за цвета лица прозванный Мексиканцем, проходит вдоль камер со стороны двора и стучит по всем решеткам, дабы убедиться, что никто не воспользовался ночным временем, чтобы распилить их для подготовки побега. Его приближение слышно издалека. Когда мои сокамерники заканчивают свой туалет, я прошу М. Варокье проследить за приближением Мексиканца. Тот, взобравшись на табурет и прижавшись лицом к решетке, следит. Ориентируясь по шуму, Варокье сообщает о появлении «мексиканского стукача по решеткам» в двух камерах от нашей, но только первого этажа, потом спрыгивает с табурета, освобождая место для меня. Дождавшись нужного момента, я быстрым и резким движением опрокидываю парашу, точнее, ее содержимое в окно. Немедленно разразившаяся ругань, громкая и обильная, подтверждает, что я не промахнулся мимо цели!

Все разражаются смехом, и наша камера наполняется неудержимым весельем. Время от времени такое очень даже здорово! Я прикидываю, что Мексиканцу потребуется пять-десять минут, чтобы добраться до нас. Ему нужно пройти все крыло, попасть в «централ», затем в наше крыло второго этажа. Однако не проходит и трех минут, как ключ уже отпирает замок нашей двери, и она яростно распахивается настежь! В дверном проеме Мексиканец, его и без того красная рожа теперь просто побагровела. От ярости глаза готовы вылезти из орбит. Но никто из нас не в состоянии удержаться от смеха! На нем все еще содержимое параши! Он орет, и только с третьего раза мы можем понять, что он говорит, но в том нет необходимости. Мы и без того догадались! Мексиканец желает знать, кто вылил ему на голову содержимое параши. Мы, как можно невиннее, переглядываемся, хотя все равно не можем сдержать смех. Выйдя из себя, он заявляет, что если виновник содеянного не признается, то все обитатели камеры отправятся в карцер. Естественно, не желая, чтобы наказывали моих товарищей, я подхожу к нему и говорю, что сделал это потому, что параша была слишком полная, но откуда нам знать, что он находился внизу, особенно учитывая, что нам строго-настрого запрещено выглядывать в окно, тем более что мы все равно не можем наклониться и посмотреть, что там, под нами. Мое замечание мало успокаивает Мексиканца, поскольку тот отлично улавливает в моих словах насмешку, которую я даже не пытаюсь скрыть. Он объявляет, что отведет меня в карцер в подвале, и, разозлившись, даже не позволяет взять с собой постельное белье.

После долгого блуждания по все более и более темным коридорам я попадаю в обещанную мне темницу. Сейчас около 10:00 утра, на улице вовсю светит солнце, а здесь темно, как ночью. Крошечное окошко вверху стены пропускает лишь тонкий лучик света. Высота карцера где-то в полтора раза больше, чем в камере, из которой меня забрали, а площадь примерно такая же, хоть мне и кажется, что больше, поскольку я здесь один. В самом дальнем конце широкая струганая доска; это мое убогое ложе! Доска покрыта лаком и оказывается еще более жесткой для сна, чем обычная. К тому же она слегка наклонена, из чего следует, что всю ночь, примерно каждые тридцать минут, по мере сползания вниз мне придется заползать обратно вверх! Похоже, бесконечная бессонная ночь мне обеспечена. Это какой же изощренностью или тупостью надо обладать, чтобы установить доску подобным образом?

Из стен сочится влага, они буквально пропитаны ею, поэтому, не имея чем укрыться, я остаюсь на милость сырости и холода! В таких условиях будет непросто провести все ночи. На мне только брюки и очень легкая куртка – все как всегда. Дни не менее длинные – без чтения, без возможности писать, без вообще какого бы то ни было занятия, без того, на что можно смотреть и изучать, безо всякой мебели. А если бы у меня было что читать или чем писать, то все равно в царящей здесь полутьме это оказалось бы невозможно. И еще тишина! Она настолько полная, что кажется мне оглушающей! Поскольку в карцере двойные двери, между которыми преддверье, из коридора до меня не доносится ни малейшего звука, тем более что он совершенно пустой и отделен от других крыльев еще одним коридором и еще одними дверями. Снаружи тоже не доносится никаких звуков. Обычно мне нравится тишина, но здесь она просто невыносима.