Нужно придумать, как убить время, поэтому я принимаюсь, сантиметр за сантиметром, исследовать свою темницу. Там, где стены красного кирпича не выщерблены, они пропитаны смолой и побелены. И там я обнаруживаю надписи, сотни настенных надписей, нацарапанных даже там, куда человек не может дотянуться. Как им это удалось? Надписи всех сортов и фасонов: «Mort au vaches!» – «Смерть полицейским!»; и, конечно, классика – альфа и омега всех заключенных: «Toi qui entres ici, abandonne tout espoir!» – «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»; «Сознаешься – пропадешь»; «Подобно Дантону, они развязали террор. И, как Робеспьер, падут его жертвой». Надписи от самых неприличных до крайне философских. Здесь томились и интеллектуалы!

В карцере я провел три дня и три ночи. 72 часа, и каждый час тянулся, словно целый день. И один, абсолютно один, поскольку утром тюремщик оставлял мне кувшин воды и кусок черствого хлеба, а вечером миску водянистого супа, ради которого не стоит и рот открывать. Вот и вся еда. Без малейшего общения, без каких-либо звуков, как если бы я вдруг оглох. Словно в склепе, где можно прохаживаться по пространству в 6 или 7 квадратных метров, меньшем, чем грузовой поддон. И только размышления позволяли мне убедить себя, что я все еще на этом свете, что я живое, мыслящее существо! Даже если мои мысли и не слишком добрые. С течением дней во мне росло ощущение бесконечности заключения. Вопреки ужасу, горечи и панике, охватывающей всех невинных людей, которые попадают за решетку или кому вынесен приговор, о чем мне не раз доводилось читать, моя уверенность в несправедливости наказания и осознание того, что мне не в чем себя упрекнуть, помогали переносить все невзгоды, хоть и не всегда успешно.

Мой скептицизм перерастает в чувство отвращения, и мое презрение к существующему режиму только усиливается. А затем приходит ощущение превосходства – да, именно так, хоть это и может показаться слишком самонадеянным! До сих пор подобная мысль даже не приходила мне в голову, но с течением срока моего заключения, день за днем, видя действия тех, кто намерен сломить нас, их ненависть, у меня возникает чувство превосходства над ними – вместе с волевым желанием дать всем невзгодам пронестись мимо и не позволить им повлиять на мой моральный дух, постараться ничего не воспринимать всерьез, каким-то образом оградиться от всего. Такое состояние рассудка позволит мне преодолеть и перенести все с минимальным для себя ущербом.

Знать, что на воле сейчас весна или лето, и не видеть при этом ни цветка, ни листика, ни хотя бы травинки! И наблюдать за падающим снегом только сквозь решетку! Это тяжело.

Через три дня карцера меня отводят к начальнику тюрьмы. Сейчас он кажется мне еще незначительнее, чем раньше, а я чувствую себя увереннее, чем когда входил в свою темницу. Затем возвращаюсь в камеру, к своим сокамерникам. Такое ощущение, будто я оставил их несколько недель назад. Они чествуют меня, как героя. Каждый день они оставляли для меня небольшую часть своих рационов! Такая солидарность заставляет меня моментально забыть о долгих днях изоляции. До вечера рассказываю им о своем пребывании в карцере. Что особенно поражает меня по возвращении в камеру, так это разница температур. Здесь не менее 30 градусов, скорее даже больше, тогда как в карцере было наверняка не больше четырнадцати-пятнадцати. Перенаселенность. Там у меня не было соломенного матраса. Здесь их всего штук пять-шесть! Но что это за матрасы! На треть из соломы, на треть из соломенной трухи и на треть из пыли! Для сна мы раскладываем их так, чтобы каждому хватило места пристроить голову и поясницу. Днем часть из них прислоняем к стене, а другие кладем на пол, чтобы у нас получилось сиденье со спинкой.

Само собой, чтобы двигаться, здесь слишком мало места, всего лишь узкий проход между матрасами, парашами и единственным табуретом. В одной из ножек этого табурета сделан хитроумный тайник для кремня, потому что курение, естественно, строго запрещено, как и хранение чего бы то ни было, чем можно развести огонь. Отсюда и тайник для кремня, и другой для кресала – обломка бритвы, чтобы высечь искру. В жестянке от пастилок против кашля кусок носового платка, используемый вместо трута. Мои сокамерники уже нашли способ запастись всем этим, ведь некоторые находятся здесь с сентября 1944-го! Кремни попадают в камеру завернутыми в фольгу на дне тюбиков с зубной пастой, которые принесли родственники тех, кому разрешены свидания. Лезвия бритв, точнее, их обломки от тех, что нам выдают на несколько минут, чтобы мы могли побриться. Потому что боятся самоубийств! Что, впрочем, не мешает тем, кто решил свести счеты с жизнью, добиться своего.

Что касается прогулок, то нам они доступны только по полчаса в день! Из которых 10 минут уходит на то, чтобы выйти и вернуться. 30 минут на то, чтобы размять ноги, затекшие за 23 с половиной часа в камере, где большую часть времени мы поджимали их под себя, и 20 минут, чтобы наполнить легкие свежим воздухом, вырваться из удушающей атмосферы переполненной камеры, перегретой, словно парилка. Каждое утро, в ожидании времени прогулки во дворе, Пьет, «экономический» арестант, меряет шагами свободное пространство камеры, шаркая при этом своими изношенными ботинками. Все это время мы не слышим ничего, кроме его шагов, не видим ничего, кроме него самого. До того дня, покуда я, выведенный из себя его поведением, не обещаю придушить его, если он сейчас же, как и все остальные, не сядет на место. Если все мы не можем так делать, то почему он должен быть единственным, кому это доступно, заставляя других поджимать под себя ноги? В такой момент невозможно ни читать, ни даже над чем-то задуматься из-за его хождений и шарканья изношенных ботинок! Пьет делает то, что ему сказали, и мои товарищи благодарят меня за вмешательство.

Но разве я мог придушить своего сокамерника, хоть он и «экономический» заключенный? Хотя в таком маленьком пространстве слишком много людей, без малейшей возможности на приватность, хотя бы на мгновение, для чего бы то ни было, хоть для отправления естественных надобностей, хоть для личной гигиены! Все, абсолютно все делается на виду! Мою невесту, арестованную в сентябре 1944 года, освободили через шесть месяцев. Из письма я узнаю, что ее снова арестовали! Посетителей у меня не было. Родители умерли, братья тоже в тюрьмах, сестра в монастыре и не может выйти в свет. Она добровольно приняла монашеский постриг. Может, мою невесту освободили ради того, чтобы сделать из нее приманку, чтобы меня было проще поймать? Как высоконравственно! В чем ее могли обвинить? В членстве в Jeunesses Féminines, рексистской женской молодежной организации, в возрасте 17 или 18 лет? Не все из этих молодых людей подверглись аресту. Да, многие, но на основании каких критериев? Это невозможно выяснить, и самому правосудию оказалось непросто объяснить это нам. Стечение обстоятельств. Прекрасный пример беспристрастности правосудия, когда два бывших auditeurs militaries, военных прокурора, осмелились отстаивать свои права в телевизионном эфире, а с ними и ряд «историков», требовавших больше того, чем считалось приемлемым организаторами шоу, нацеленного на пересмотр истории и восстановления истины! За что арестовали мою невесту во второй раз? За то, что она была обручена с легионером? Какое ужасное преступление! Его можно рассматривать как военное!