Тревогу поднимали в соседней камере, где также находились приговоренные к смерти, поскольку всех их размещали в одном секторе тюрьмы. Они услышали приближение процессии вестников смерти, пришедших сообщить жертве, что ее час пробил! Только в таких случаях дверь камеры открывалась до утренней побудки. В такие дни не было слышно шуток.

За время моего пребывания здесь такое случилось, в частности, с В. Мойленизером, К. Де Фейтером и А. Бормсом, ведь нас также информировали и о казнях в других местах, а не только в тюрьме Сен-Жиль. Я не знал их, но, на каких бы языках они ни говорили, все они были моими товарищами. Все мы испытывали искреннюю солидарность с ними, быть может лишь за исключением тех, кто не принадлежал к нашим, действовал в корыстных интересах или предал наши идеалы.

Мои сокамерники, находившиеся здесь с сентября 1944 года, поведали мне о многом из того, что случилось до моего появления здесь. Рассказали, как во время «наступления фон Рундштедта» некоторые тюремщики, ожидая возвращения немецкой армии в Брюссель, приходили в камеры, чтобы собрать свидетельства своего добропорядочного поведения, своего рода справок «об общественной благонадежности». Самые худшие из vache[110] превратились вдруг в дрожащих, блеющих овечек. «Ведь не такие уж мы плохие, правда? – говорили они. – Вы скажете об этом? Засвидетельствуете это?» И все в том же духе, хотя до этого сами до полусмерти избивали заключенных! И именно они стали теми, кто удвоил ненависть и жестокость по отношению к тем же самым арестантам, как только страх возвращения немецких войск в Брюссель рассеялся! Можно понять их стыд и унижение после проявления подобной трусости, но еще более подло и трусливо вымещать свою злобу на тех, кого они так униженно умоляли! Дурное обращение, избиения и унижения усилились и превратились в ежедневный рацион. Но сам дневной рацион, я имею в виду питание, оставался по-прежнему скудным и отвратительным. Правда и то, что некоторые тюремщики в других местах заключения или концентрационных лагерях не стеснялись помочиться в бидоны с пищей перед тем, как раздавать ее!

За разовую плату от 200 до 500 франков некоторые надзиратели соглашались передавать письма семьям заключенных на воле. Арестанты побогаче даже умудрялись получать посылки с едой, «десантированные» таким же образом. Но увы, запрошенная тюремщиками плата за подобные «услуги» была недоступна 99,99 процента из нас. Единственными, кто мог себе такое позволить, были «экономические» коллаборационисты. К счастью, и я должен заявить это со всей прямотой, не все надзиратели вели себя подобным образом. Было несколько охранников, особенно из числа профессиональных, кто вел себя вполне порядочно.

Теперь (когда автор находился там в заключении) арестантов не избивали, по крайней мере здесь. Во всяком случае, я такого не наблюдал. Но это вовсе не обязательно относилось к другим концентрационным лагерям, где заключенных жестоко избивали, особенно в Валлонии. Там не приняты ни самая элементарная вежливость, ни простое уважение к человеку. Окрики большинства тюремщиков разносятся по коридорам и, отражаясь от голых стен, взлетают к высоким сводам.

– Молчать!

– Заткнись!

– Лицом к стене!

И это еще самые мягкие выражения.

Однажды наш надзиратель Рюттен потребовал, чтобы впредь мы, проходя мимо него, отдавали ему воинское приветствие. Но очевидно, не то, к которому мы привыкли. Мы салютовали вытянутой вперед рукой, и, понятное дело, здесь такое не годится. В вермахте прикладывали ладонь к головному убору, во всяком случае до попытки покушения на Гитлера. Если на ком-то не было головного убора, он делал энергичное «равнение» налево или направо, в зависимости от того, где находился объект, который приветствовали. Действительно, с чисто эстетической точки зрения смешно прикладывать руку к головному убору, которого нет. Короче, нам следовало салютовать надзирателю так, словно на нас были головные уборы. Кажется, я упоминал, что надзиратель был ростом ниже самого невысокого из нас. И вот все мы, как один, проходим перед ним, отдавая честь, но на невинно-саркастический манер, демонстративно пригибаясь до высоты его роста. Делали мы это глядя на него с таким ехидством, что на третий день он попросил больше не салютовать ему.

В другой раз М. Варокье ухитрился спрятать в шве одежды, которую ему принесли родители, несколько крошечных шариков серебристого цвета, вроде тех, которые иногда можно найти на месте проведения фейерверков и которые вспыхивают при попадании на них воды (видимо, речь идет о какой-то смеси белого фосфора. – Пер.). Можно поместить такой шарик в табак сигареты и зажечь ее простой каплей воды. У меня быстро созрел забавный сценарий, который я хотел при случае испробовать. Положив в пачку пять-шесть сигарет, одна из которых была начинена этим крохотным шариком, я поместил последнюю с краю, чтобы можно было придержать ее пальцем.

В тот момент, когда надзиратель, как мы знали, должен пройти мимо и заглянуть в смотровой глазок двери – он всегда так делал в одно и то же время, – я зажег сигарету и демонстративно закурил. Нужно ли упоминать, что курить в камере запрещено? Курить можно было только во время прогулок, примерно минут двадцать в день. Как правило, в камере курили только по одному и по очереди, украдкой и изо всех сил стараясь развеять дым или выгнать его полотенцем в разбитое окно.

Случилось то, что и должно было случиться. Заглянув в глазок, надзиратель в ярости отпирает дверь и со злорадной ухмылкой спрашивает, где наши спички. С совершенно невинным видом я отвечаю: «Но, начальник, у нас их нет. И никогда не было!» Его ухмылка меняет выражение на недоверчивую, словно говоря: «Ты что, за идиота меня считаешь?» Я повторяю вышесказанное, и он спрашивает, от чего тогда я прикурил сигарету. «От воды, начальник», – отвечаю я. Надзиратель слегка бледнеет! И только тогда я делаю вид, будто понимаю, что он мне не верит, и предлагаю доказать это. Заинтригованный, он соглашается!

Я достаю из пачки единственную заряженную шариком сигарету и зажигаю ее каплей воды. По выражению лица надзирателя заметно, что он думает, будто сошел с ума! Но он же сам видел, как я это сделал. С пустыми руками и ничего лишнего в карманах. Я предлагаю ему сигарету, чтобы он сам мог попробовать. К моему великому, но радостному удивлению, он тут же соглашается.

Он смачивает палец, как это делал я, и прикладывает его к кончику сигареты, одновременно втягивая в себя воздух через другой ее конец. Но напрасно! Все мы едва сдерживаем смех и стискиваем зубы, чтобы не расхохотаться. Тем более что надзиратель еще раз смачивает кончик сигареты и всасывает в себя воздух так усердно, что сигарета разбухает от его слюны. Теперь у него в руке какое-то бесформенное подобие сигареты. Расклеившаяся бумага прилипает к его пальцам. Лицо надзирателя сначала зеленеет, потом багровеет.

Хлопнув дверью, он быстро уходит, больше не думая о том, чтобы обыскать нас или камеру на предмет наличия спичек, даже о том, чтобы наказать нас! Я говорю себе, что наказание подождет до завтра и заранее согласен принять его, потому что мы от души посмеялись, что порой так нам необходимо! Но нет, на следующий день надзиратель ведет себя так, словно ничего не случилось, разве что, когда мы встречаемся взглядом, отводит глаза – как мне кажется, пристыженно. Как бы там ни было, мы хорошо посмеялись!