бородатые барды у костров, которые не хотели «пропадать поодиночке», оракулы коммунальных кухонь, диссиденты дешевых пивных, аналитики институтских курилок, любители Окуджавы и Высоцкого, братьев Стругацких и Евтушенко. Те самые инженеры, которые в литературе и искусстве находили больше вдохновения, чем в скучной инженерной работе, а в политике понимали больше, чем Громыко. Часто умные, образованные, энергичные, но бестолковые мечтатели. Как всегда, гвардию этих возбужденных масс составляли неистовые и прирожденные революционеры еврейской национальности. Они всегда спешили. Им всегда претила русская неторопливость, излишнее благодушие, а то и лень в решении неотложных вопросов.

– Я под гусеницы лягу! – кричала мне в лицо подруга по Бехтеревке Лариса Беркович, как будто я был полковником танковой дивизии.

– Не надо под гусеницы, – умиротворял я, но Лару было не остановить.

– Вы нас не остановите! Сатрапы!

– Лара, это же я, Миша, ты чего?!

– Ничего, это я так… – сдувалась моя подруга, с которой мы еще недавно говорили о любви, – это я не про тебя, извини…

Господи, избавь нас от этой неистовой стихии, когда в бессмысленный русский бунт дьявол плескает еврейского мессианства.

Возможно, я сгущаю краски и в толпе немало было и благородных, мужественных сердец – всегда неприметных в любом революционном движении на фоне жуликов и краснобаев. Мой будущий тесть во всяком случае принадлежал к числу искренних и бескорыстных (поэтому ему вдвойне безрадостно было наблюдать, что из всего этого вышло).

В любом случае танки не прошли. Грудью никому не пришлось ложится под гусеницы. Просто пришла команда из Москвы, и они остановились.

Да! Чуть не забыл! Мы со Славкой бегали ночью по Невскому проспекту и расклеивали листовки с призывом встать грудью (опять эта героическая грудь!) на защиту демократии. Кто сочинял эти листовки – не знаю. Вообще, в сопротивлении чувствовалась невидимая и умелая дирижерская рука. Я по чьему-то приказу сидел, как дурак, у телефона в Куйбышевском райкоме, по чьему-то приказу расклеивал листовки, кто-то эти листовки сочинял, кто-то печатал. Вера шагу не могла ступить, не согласовав этот шаг с теми, кого я в глаза не видел. Игра шла крупная.

Путч провалился. Кучка заговорщиков была столь жалка и беспомощна, что будь я режиссером всей этой истории, лучших актеров было бы не найти. Они были раздавлены и что-то блеяли, что «хотели как лучше». Горбачев с измученным от постоянного вранья лицом обещал все «наладить».

Народ злорадствовал. Царь, похоже, был не настоящим! Настоящий нарождался, как и положено, тайно, в гуще народной – ездил в трамвае, ходил с авоськой в магазин, пострадал от бояр, бился за правду, пил водку стаканами, матерился – ну свой, одним словом, мужик! Правда, нес по пьяни иногда околесицу, но это от усталости. Шутка ли сказать – бросил вызов московским воротилам!

«А если и правда дурак?» – осторожно сомневались самые трезвые. «Да и хрен с ним, – отвечало хмельное и легкомысленное русское сердце. – Хуже не будет. Главное, чтоб коммуняки поерзали голой жопой на раскаленной сковородке».

Так, мне кажется, отвечал народ в 17-м году, когда свой робкий голос подавали трезвые и разумные зануды, так, наверное, отвечал и в начале XVII века, накануне Смуты: «Хуже не будет!»

Будет, друзья, еще как будет! А что делать? Дураков надо учить.

Глава 51. Победа

Победа!

По этому случаю газета «Час Пик», с которой мы делили дом на Невском проспекте, устроила торжественный ужин в ресторане. Мне и коллегам вручили грамоты «борцов» за демократию. Пили шампанское, кричали: «Ура!» и пели: «Хотим перемен!» У многих в глазах стояли слезы. Завтрашние хозяева газет обнимались с теми, кто будет вскоре рабски исполнять их волю за скромное вознаграждение.

Что еще помню? На несколько дней в народе исчезли смешки. Всегда ненавидел этот смех – покорный, дряблый, бессмысленный. Люди последнее время смеялись над собой и над соседом, над страной, над жизнью вообще, не придавая ей никакого смысла. И вдруг смех исчез. В лицах простых людей появилась значительность и даже суровая важность. Массовка поняла, что пришел их черед выйти на сцену и сыграть решающую роль. Власть, наконец-то вышла к народу. Объявились новые Минины и Пожарские, открывались новые волшебные горизонты, без которых быстро сохнет русский человек: отныне будет, как у «них»! «У них» – это «мерседесы», жвачка, джинсы, порнография, мафия, чинзано, Мальборо, Канары и проститутки. У интеллигенции приоритеты были немножко другие, но столь же нелепые: парламент, кьянти, президент, Бродский, Нуриев, «Греческая смоковница» и натуральный бразильский кофе. Все это вместе обозвали словом «свобода»!

Вспоминать это все мне почему-то стыдно. Еще неприятнее признаваться в том, что я и сам был тогда типичным западником, то есть верил в то, что Запад есть мерило истины, светоч разума и культуры. В те дни я написал статьи, за которые сам себе сейчас набил бы морду.

Русский народ уверовал, что Запад возлюбит Россию братской любовью, накормит, оденет и научит Правде. Откуда эта наивная надежда? Может быть, из советского прошлого, когда мы помогали всем нищим и обездоленным, страдающим от ига колониализма? Может быть, мы были просто глупы, как и всякий влюбленный? А в Запад мы были влюблены по-женски. «Без ума», как говорят в таких случаях. Теперь, много лет спустя, я меньше всего склонен обвинять Европу в скупости и эгоизме. Она оставалась ровно такой, какой и была тысячу лет. Это наши проблемы, что мы придумали себе какую-то другую, бескорыстную, благородную, чистую, сострадательную Европу, а потом выдвинули ей претензии. Европа вовсе не хотела нам зла. Она, как обычно, хотела себе блага. Вот и все. В торговле действует вечный принцип взаимной выгоды: ты – мне, я – тебе. Мы им отдали свои восторги и любовь, они нам своих советников, которые вычистили наши карманы дочиста.

Наш вопль: «А вы полюбите нас черненькими, беленькими-то и всякий полюбит!» – остался без внимания. Наш упрек: «Мы сами сдались, а вы нас обдираете!» – вызвал в лучшем случае удивление, а то и насмешку. Медведь обиделся. Медведь хочет меду, а на дерево лезть не хочет!

К сожалению, настоящие недруги оказались по эту сторону границы. Помню, как на следующий день после провала путча, на первом канале увидел седую старуху с искаженным от ненависти лицом. Это была Елена Боннэр, о которой я уже много слышал. Меня поразило, что в столь славный день победы она не радуется, а продолжает злиться. Включив звук погромче, я услышал: «Россия – эта вонючая тюрьма народов…» Я заочно уважал Боннэр, как и всех борцов с тоталитарным режимом,