братьев-литовцев! Вся интеллигенция тогда очень любила прибалтов. Верили почему-то, что если любить сильно, то и прибалты, разнюнившись, полюбят их. И тогда наступит долгожданная Европа. Парламент, кофе глясе, нудистские пляжи, а с рынка обыватель несет под мышкой не Гоголя, а копию «Квадрата» Малевича.

Газета вышла заявленным тиражом в 30 тысяч экземпляров. Из них продано было к исходу недели 200 экземпляров. Если учесть, что первый номер нового издания покупают чаще всего из любопытства, солидарность с Литвой продемонстрировали единицы. Вообще я заметил, что наш бедный измученный народ всегда был гораздо умнее и дальновиднее журналистов, особенно первой демократической волны. Каким-то верным чутьем люди понимали, что обниматься с прибалтами еще, ох, как рано, что у них свои шкурные интересы и до нас им нет никакого дела. Стыдно лезть с распростертыми объятиями к соседу, который захлопнул перед вашим носом дверь, бормоча ругательства. Стыдно каяться за то, чего не совершал, да еще от имени тех, кто с этим категорически не согласен. Но, как говаривал в свое время Честертон про одного джентльмена: «Как всякий либерал, он был несколько глуповат».

В глупом положении оказалась газета. Мы сочиняли ее по старым лекалам, полагая, что если заменить один идеологический маразм другим, «прогрессивным», то потребительская стоимость издания возрастет до небес. Роль райкома прекрасно исполнял некий невидимый, но столь же беспощадный орган контроля, который, как и положено, находился где-то наверху, гораздо выше Совета депутатов, и даже выше ленинградского обкома. Этот орган транслировал Татарниковой четкие установки и она их беспрекословно исполняла…

В этой атмосфере я чувствовал себя сносно в своем криминальном закутке. На долгие месяцы я сделался скитальцем по тюрьмам, изоляторам, колониям, судам, прокуратуре, отделениям милиции и кабинетам Литейного, 4, где находился тогда ГУВД Леноблгориполкома. Этот темный мир, словно тень сопровождающий мир светлый во все времена, сразу увлек меня. Здесь все было всерьез. Серьезно грешили, серьезно наказывали. За «базар» тут принято было отвечать, а по долгам платить. Коварство в этом мире ценилось дороже ума, а беспощадность дороже доблести. Тут происходили трагедии, которые поразили бы воображение самого Шекспира. Тут жили чудовища, которые вылезали из самого ада. Тут делали свою работу герои, с которыми я запросто пил водку.

Этот мир был чужд политическим веяньям. Он был закрыт, и горе было праздному обывателю, если он отваживался спуститься в его катакомбы без надежной охраны.

Тут я и нашел свое журналистское местечко на долгие годы под крышей управления, а потом отдела, а потом и опять управления (время перемен!) уголовного розыска города Ленинграда, а потом Петербурга.

Писать о преступниках легче, чем о хороших людях. В преступнике все резко, все нарисовано жирными мазками. Поступки его незаурядны, мораль требует срочного опровержения. Преступник всегда бросает всем нам вызов. Он мобилизует наш инстинкт самосохранения, заставляет сплотиться даже равнодушных. Там, где политический обозреватель ломает себе голову, как пройти между очередной Сциллой и Харибдой совести и кривды, криминальный журналист рубит с плеча и отверзает свой пламенный гнев без страха и сомнений.

Преступник – это итог невидимого греха, его живое воплощение. Он сделал то, о чем другой только мечтает. Или опасается и трусит. Это зло, которое получило статус наказуемого и подсудного. Можно выносить приговор. Можно хорошенько поразмышлять и поморализаторствовать. Мораль читать я умел. Сказалась старая советская привычка заканчивать материал незыблемым выводом: «Ведь в этом и заключается наша правда!»

Я, как истинный сын улицы Народной, полюбил криминальную журналистику и остался ей благодарен по сей день за то, что она избавила меня от необходимости постоянно врать за пустяшные гонорары, когда сей мир посетили дни роковые.

Глава 49. Бедный патриотизм

Отрезвление пришло, когда мы разгрузили грузовик с первым тиражом в пункте приема макулатуры. Взамен каждый получил талон на книжку Дюма.

С каждой пачки, перепоясанной крест на крест веревкой, надрывался заголовок: «Литва, мы с тобой!» «С тобой, с тобой! – ожесточенно думал я, забрасывая в окошко очередную порцию ненужной бумаги. – Только вряд ли ты этому рада».

Второй номер запомнился тем, что в нем обнаружилась страшная ошибка. Переврали букву в фамилии какого-то политического деятеля, и опять на первой полосе. Вера была в истерике. Родилась дикая идея – замазать вручную букву фломастерами. Привезли в редакцию на третий этаж тираж. Приступили. Получалось по пять тысяч газет на рыло. Через час стало понятно, что затея убийственная. Татарников обессилено отложила фломастер.

– Черт с ним. Скажем, что опечатка. Не виноваты. Но скандал будет жуткий.

Скандала не получилось. То ли потому, что газету по-прежнему никто не покупал, то ли потому, что ей никто не придавал значение. Деятель, правда, прочитал о себе нужную статейку и остался доволен.

Третий номер еженедельника решили, скрепя сердце, продвигать рыночными способами. Аншлаг взяли из моей статьи о «Крестах». Я посетил эту знаменитую тюрьму и написал материал сразу на разворот на одном дыхании. Заведение было страшным. В камерах, рассчитанных на четверых, сидели по двенадцать и больше человек. Спали в очередь, на полу, где придется. Духота сводила с ума. Сидельцы поговаривали о бунте. Начальник тюрьмы Степан Демчук, мужик со стальными нервами, сам был на грани бунта.

– Так нельзя! Нечеловеческие условия, нечеловеческие!

Тогда я глубоко осознал мысль, которую хотел довести до читателей: если в жизни случиться соблазн нарушить закон с минимальным риском очутиться в этом славном заведении – к черту соблазн! К черту миллионы, если на другой чаше весов хотя бы один месяц этого ада! Свобода – это самое дешевое, самое доступное и самое драгоценное благо в жизни каждого человека!

Сходить в лес, выспаться в собственной кровати, полюбоваться закатом из окна – когда захочешь! – этот дар мы не замечаем, как и крепкое здоровье, пока не потеряем. Я видел глаза несчастных, для которых наш визит в камеру был сродни явлению инопланетян. Мы были посланниками рая! Того самого, шум которого доносился из окна. Того самого, где одинокий рыбак забрасывал удочку в Неву, чтобы поймать обыкновенного окуня. Того самого, где мужик задумчиво решал идти ли ему пешком через мост или все-таки сесть на трамвай.

Возможно, впервые я писал для газеты с настоящим вдохновением! По тому самому зову сердца, о котором так часто слышал.

Статья прозвучала. Правда, больше среди коллег. Ее перепечатали в дайджесте. В «Крестах» я был одним из первых посетителей среди журналистов.

Для меня было очевидно, что читатель только тогда купит газету, когда увидит в ней то, что тревожит или радует его сердце. Татарникова