Голос Женщины в Черном был силен, глаза смотрели твердо и отливали слюдяным блеском. Она не делала ни малейшей попытки прикрыть лицо и стояла, гордо подняв голову, непоколебимая, гневная. И люди один за другим начали опускать глаза. Даже Поль-Мари Мюска вдруг утратил дар речи, его вечно красная физиономия сильно побледнела. Мари-Анж Люка, до этого момента без устали снимавшая на мобильник все подряд, бессильно уронила руки вдоль тела. Даже Ру замер, глядя на Инес, и в его глазах медленно всплывало понимание.

А Инес уже снова повернулась к Саиду.

— А теперь отведи меня к моему сыну, — велела она.

Суббота, 28 августа, 11:40 утра

Сегодня грохота беговых дорожек не слышалось, что очень странно; обычно здесь, в чреве кита, этот звук воспринимается как постоянное биение сердца. И все же там, наверху, не было и полной тишины. Там, скорее всего снаружи, гудела какая-то толпа. Может, рынок? Нет, вряд ли. У каждой толпы свой пульс, свой узнаваемый ритм. Собрание прихожан звучит иначе, чем рыночная площадь, спортивные соревнования или игры… иначе, чем шумный урок в классной комнате…

Отдельные голоса мне, разумеется, было не различить, но я не сомневался, что толпа достаточно велика — похоже, там, наверху, в реальном мире, собралось не меньше ста человек.

Несмотря на все усиливающуюся усталость, я все-таки не сумел подавить любопытство. Судя по звучанию голосов, там были и французы, и марокканцы. Что же могло заставить такое огромное количество народу выйти на бульвар?

Я снова припал к вентиляционному отверстию — там голоса слышны более отчетливо. Впрочем, все равно видно ничего не было: только кирпичи противоположной стены и несколько одуванчиков, пробившихся меж камнями. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь еще. Нет, ничего не видно! Неужели это какая-то демонстрация? Некоторые голоса звучали сердито, некоторые — просто возбужденно, но в воздухе словно дрожала какая-то струна, натянутая до предела и готовая вот-вот лопнуть.

А я все пытался увидеть, что же там происходит. Встав на верхушку своей пирамиды из упаковочных клетей и прильнув к верхнему уголку решетки, я краем глаза смог заметить некое неясное движение, точнее, смутное ощущение движения — казалось, будто там пролетают какие-то тени, едва касаясь земли.

— Майя? — Голос у меня уже совсем пропал. От него теперь толку как от сломанных часов — тикает, щелкает где-то в глубине глотки, а звука нет. Нет, с таким голосом звать на помощь бесполезно. Даже если я очень постараюсь, все равно мне не перекрыть этот шум. И все же…

Снова это ощущение движения, причем явно ближе, затем, безусловно, чьи-то шаги. И это явно не шаги Майи. Из-под кромки длинного черного одеяния выглядывала пара бледно-голубых кроссовок…

— Эй! — с трудом проскрежетал я. — Эй! Я тут, внизу!

Секундное молчание. Затем у самой решетки возникло лицо. И я, хоть и не сразу, узнал дочь Инес Беншарки. Когда они закутаны в свои черные покрывала, сначала и не поймешь, кто есть кто; и потом, эта девочка никогда со мной не разговаривала, я и голоса ее не знаю, да и имя ее вряд ли помню.

Темные глаза расширились от удивления, потом ее личико осветила улыбка. На этом суровом детском лице улыбка выглядела просто поразительно.

— Так вот кто джинн нашей Майи!

Чудесно! Я так рад, что тебя, детка, это повеселило. И должен тебе сообщить, что мне удалось исполнить все три желания Майи…

И снова неподалеку возникло неясное движение. Потом перед окошком возникла вторая пара кроссовок, точнее, того, что когда-то называлось кроссовками. Это были не просто видавшие виды кроссовки — нет, они выглядели куда более непристойно. Затем к решетке склонилось знакомое лицо. Это был Жан-Филипп Бонне, более известный под именем Пилу.

— Скажи мне, что там, черт возьми, происходит?

— По-моему, это восстание. Вот клево!

Клево. Что за слово! Теперь не хватало только, чтобы здесь появилась его проклятая собака.

— Мы, вообще-то, сюда свернули случайно, хотели Влада оттуда увести. Он не любит, когда толпа собирается.

Ну вот мое желание и осуществилось. У решетки тут же появился мокрый черный нос, похожий на трюфель. Влад обнюхал меня и залаял.

— Вы не бойтесь, — сказал Пилу. — Они сюда пришли, чтобы вас вытащить.

— Что? Все эти люди?

— Да вроде бы. Хотя, по-моему, некоторые просто так за ними увязались.

Что ж, только свидетелей мне и не хватало. Когда я наконец выйду отсюда, мокрый насквозь, с трехдневной щетиной на физиономии, похожий на мертвеца, то мне, естественно, больше всего захочется, чтобы пол-Ланскне, разинув рот, с любопытством на меня пялилось. Еще неплохо, если к этому цирку присоединятся полицейские, или бригада пожарников, или еще кто-нибудь в этом роде. И отец Анри, разумеется. Боже мой, неужели и он там будет? Господи, лучше бы Ты прибрал меня прямо сейчас!

— Вы как там?

— Просто клево.

— Держитесь. Теперь уже скоро.

Внезапно где-то рядом послышался мужской голос, настолько громкий, что перекрывал рокот толпы. Мужчина говорил по-арабски, но я все же узнал Карима Беншарки. Затем вдруг началась яростная драка, бешено лаяла собака, лицо мальчика исчезло, длинное черное одеяние девочки словно растаяло в клубах пыли. Бледно-голубые кроссовки бросились назад и вдруг, описав в воздухе дугу, исчезли из поля моего зрения.

— Эй! — крикнул Пилу. — Эй! Ты что это делаешь?! Эй!

И тут девочка пронзительно закричала. Собака залаяла еще громче, на мгновение передо мной снова мелькнули видавшие виды кроссовки, послышались звуки новой потасовки, затем раздался глухой удар, и мальчик бессильно сполз по стене на землю. Его голова оказалась буквально в нескольких сантиметрах от моей решетки; я видел его светлые волосы, изгиб щеки, извилистую дорожку крови…

Затем наступила тишина, показавшаяся мне совершенно оглушительной, несмотря на шум толпы.

И дверь в подвал распахнулась настежь.

Суббота, 28 августа, 11:40 утра

После уличной жары и пыли запах хлорки действовал как пощечина; по сравнению с улицей в зале оказалось так темно, что мои глаза лишь через несколько секунд сумели приспособиться. Я увидела просторное полупустое помещение; стены, выкрашенные белой краской, теперь казались серыми из-за пятен сырости, которые виднелись во многих местах; вдоль стен расположились ряды тренажеров: по одну сторону — беговые дорожки и различные приспособления для накачки мускулов, по другую — металлические «блины» для штангистов. В дальней стене комнаты виднелись две двери; одна вела в коридор, где были раздевалки, душ и кладовые, а вторая — на улицу, и через нее можно было сразу выйти на тот дощатый настил, что тянулся вдоль берега, как бы соединяя все выходящие к воде дома.