Понимаете, куда бы я ни посмотрела, я всюду вижу что-то соединяющее меня с Ланскне. Истории, люди, воспоминания, такие же нереальные, как жаркое марево над дорогой; но все это обладает определенным звучанием, и кажется, будто эти струны вечернего света способны сыграть мелодию, которая в итоге может привести меня домой. Итак, моя chocolaterie наконец приведена в порядок, но мне, как ни странно, не очень хочется смотреть, что там получилось. Лучше, пожалуй, вспоминать ее такой, какой я впервые увидела ее три недели назад: разрушенной, обгоревшей, заброшенной. Но, с другой стороны, я никогда по-настоящему не умела с чем-то расставаться. Я пыталась, но всегда оставляла частицу самой себя — точно семена, ждущие подходящего момента, чтобы про-расти.

Я покинула Жозефину и Ру, пусть готовятся к вечернему празднеству, а сама решила сходить на площадь Сен-Жером. На фоне голубого летнего неба, постепенно блекнущего и становящегося серым, чернел силуэт церкви. Да! Все оказалось правдой: шоколадная лавка вновь стала такой же, как в тот день, когда я отсюда уехала, — на подоконнике горшки с цветами, и ставни тоже цвета красной герани, и на стенах свежая побелка, все так и сияет новизной, все снова ждет кого-то…

Кого-то вроде тебя…

Со стороны Маро доносился клич муэдзина. И одновременно с ним часы на колокольне начали отбивать очередные полчаса. Жанно Дру уже ушел домой, и Анук стояла на углу одна; у ее ног виднелась тень Пантуфля, точно веха, отмечающая наш путь.

Что-то скрипнуло у меня над головой. Оказывается, к стене скобой прикрепили деревянную вывеску — над дверью, на том же месте, где она была прежде. Скрип совсем тихий, но настойчивый, точно голосок маленькой певчей птички:

Попробуй. Испытай меня на вкус. Познай наслаждение.

Я подняла голову. Вывеска пока пуста; ее нужно только покрасить и написать нужные слова. Я почти видела на ней те самые красные и желтые буквы, и мне казалось, будто события минувших восьми лет хранились, аккуратно сложенные, и теперь их вновь развернули, но так, что не осталось ни рваных краев, ни пропусков, однако на них заметен блеск былой и ныне возродившейся жизни.

И жизнь эта пахнет обеими Америками, дворцом Монтесумы, вином со специями в золотых бокалах, смешанным с гранатовым соком. А еще она пахнет сливками, и кардамоном, и кострами, на которых приносят жертвы, и замками, и дворцами, и ванилью, и мокко, и розой. Этот запах оглушает, он лавиной обрушивается на меня, он сбивает меня с ног, точно порыв сильного ветра, он уносит меня, как любовь…

Останешься ли ты, Вианн? Останешься ли?

Я заметила, что Анук и Розетт следят за мной. У обеих здесь друзья. Обе они уже стали частью этого места, как и все мы прежде стали частью Парижа; все мы оказались связаны сотней невидимых нитей, которые придется разорвать, когда мы отсюда уедем…

Я протянула руку и коснулась двери. Дверь тоже выкрашена в цвет красной герани — мой любимый цвет. Ру, который красил дверь, должно быть, знал это. Так, посмотрим, смогу ли я разглядеть слабое золотистое сияние, словно обрамляющее дверную раму. Такое милое маленькое волшебство. Краем глаза я заметила, что Бам очень внимательно наблюдает за мной. С тех пор как мы приехали в Ланскне, Бам все время был мне виден очень хорошо. А сегодня так же хорошо мне виден и Пантуфль; моргая своими серьезными темными глазами, он смотрит на меня, прячась в тени.

Я слегка толкнула дверь. Она оказалась не заперта. Здесь двери всегда открыты. Она отворилась со скрипом, и внутри, в темноте, что-то мелькнуло. Что это? Странный промельк чего-то голубого, как оперение зимородка, мазок чего-то ослепительно-оранжевого… Мои дети учатся, набираются знаний, сказала я себе со странной ноткой гордости. Они умеют вызывать ветер. Но разве этого достаточно? Разве этого когда-либо бывало достаточно?

А там, за рекой, в Маро, Ру понемногу к чему-то готовится — я легко узнала признаки этого: в его глазах словно появился некий отсвет иных мест. Ру никогда бы не стал жить в обыкновенном доме. Даже плавучий дом — для него это уже существенное ограничение возможностей. А Ланскне ведь так мал, Ру. Здесь живут маленькие люди. Ограниченные. И души у них не такие широкие. И ведь ты, в конце концов, отправился со мной только потому, что знал: она никогда отсюда не уедет…

Я тихонько закрыла дверь. У меня над головой невидимая птичка тихо, но настойчиво щебетала: Попробуй. Попробуй.

Я протянула руки к моим детям. Анук взяла меня за одну руку, а Розетт — за другую. Клич муэдзина над Маро уже стих. И солнце село. Мы не стали оглядываться назад. Нам пора было на праздник.

Я снова и от всего сердца благодарю тех героев, что не воспеты в моей книге, но так тесно с нею связаны: моего литературного агента Питера Робинсона; моего пресс-агента Анну и всех сотрудников «Трансуорлда», особенно Марианну Велманс, Кейт Самано и Дебору Эдамс; спасибо Клэр Уорд за обложку, а Луизе Пейдж — за то, что она всегда организует рекламу с присущим ей юмором и необычайно эффективно. Спасибо Марку, который руководит моим веб-сайтом, и Шеду за дзен-мгновения, дарившие мне вдохновение. Спасибо и Владу, и «Бойз», и «Меланхолическому Баритону» (на самом деле всем с Вест-Энда), а также всем моим друзьям в «Твиттере» за печенье, поддержку и изящные беседы. Спасибо моим корректорам, издателям, распространителям, организаторам всевозможных встреч и всем тем, кто трудится «за кулисами» ради того, чтобы мои книги увидели свет. Но самая моя большая благодарность — вам, мои читатели, ибо без вас Вианн Роше никогда не обрела бы собственного голоса.

Наконец — ведь всем нам нужно в жизни за что-то держаться, — спасибо Кевину и Аннушке, которые остановили тот ветер, что грозил унести меня.