Речь господина Берье. Господа, невозможно поверить, чтобы Европа не пожелала отринуть то правительство, какое не нравится мне. Я заодно с господином Тьером и некоторыми дамами сделаю все, чтобы его свергнуть… Голос мне изменяет… не могу говорить… лучше я спою вам Марсельезу[493].

Речь господина де Ламартина: Это правительство нравится мне не намного больше предыдущего, но интриганы губят мою страну, и я хочу по крайней мере попытаться ее спасти; вдобавок, когда дело идет о французской чести и военной славе, я скорее доверюсь маршалу Империи[494], чем адвокатам, которые никогда не держали в руках оружия.

Речь господина Ремюза: Господа, я мог бы сказать… но…[495]

Бывший министр внутренних дел с жестоким великодушием утаил от нас свои мысли, последуем же его примеру… Не станем говорить всего, что мы думаем о его искренности.

Речь господина Гарнье-Пажеса[496]: Господин Гизо ничем не лучше господина Тьера; господин Тьер ничем не лучше господина Барро, а тот не лучше всех остальных. Что касается меня, то я, признаюсь честно, ни на что не годен и не желаю никаких прав, кроме права насмехаться над всем и вся.

Вторая речь господина Гизо: Я не потерплю, чтобы сегодня о королевской власти говорили то, что говорил я сам два года назад. Мне не могут простить того, что я состоял в коалиции. Я и сам не могу себе этого простить. Воспоминание об этом ежеминутно терзает меня; но мой долг — прогнать его раз и навсегда. Я не позволю провозглашать с этой трибуны, что король вмешивается в дела страны. Это клевета, которую я обязан опровергнуть[497]. Король, господа, вовсе не интересуется тем, что творится в его королевстве. Он прекрасно знает, что сделан королем только на том условии, что царствовать не станет. Никогда он не забудется до того, чтобы высказывать министрам свое мнение; он позволил господину Тьеру сделать все ошибки, какие вам известны; он позволит мне сделать все те, на какие способен я. Когда речь идет об управлении Францией, король ничто, не способен ни на что и ни за что не отвечает; его дело — быть мишенью для убийц. Нам — власть, ему — выстрелы: каждому свое. Да здравствует Хартия!

Речь господина Жобера[498]: Прежде я находился под влиянием господина Гизо, нынче я нахожусь под влиянием господина Тьера, но это ничуть не уменьшает моей независимости; вот вам доказательство: я бранюсь и гневаюсь, как человек, который больше всего на свете любит себя самого. Я произвел множество общественных работ в личных целях (как то: большое шоссе, канал и железную дорогу, которые ведут к моему металлургическому заводу в Фуршамбо и которые не стоили мне ровно ничего); я подал хороший пример. Министр общественных работ не должен пренебрегать работами частными. […]

Следует заметить, что во время выслушанной нами достопамятной дискуссии все речи начинались одними и теми же словами: «Я желаю положить конец этим недостойным намекам и проч.» — и все заканчивались этими самыми недостойными намеками. Подобное начало внушает ужас, и недаром: только тот испытывает потребность сказать: «Боже меня упаси от намеков на какие бы то ни было личности», кто как раз и собирается намекнуть на некую личность, причем намекнуть очень грубо, — иначе незачем было бы вообще поминать намеки. Точно так же как если человек говорит: «Я не стану напоминать вам о таких-то и таких-то обстоятельствах», это всегда означает, что он напомнит об этих обстоятельствах подробнейшим образом.

Другая ораторская уловка: «Если бы я не боялся прибегнуть к сильным выражениям, я сказал бы…». После этого оратор прибегает к выражениям очень сильным и даже запрещенным; но он заранее отвел от себя обвинения; он ведь не сказал, а сказал бы.

Еще одна уловка, ничуть не менее опасная: «Я не буду говорить долго…». «Я не буду говорить долго» означает «я буду говорить два часа без остановки». Преамбула устрашающая, но еще не самая страшная. Куда хуже, когда оратор начинает со слов: «Я не злоупотреблю вниманием палаты…». В этом случае уходите немедленно; такой зачин означает: «Я намерен говорить четыре часа кряду и ни минутой меньше». Считайте, что вас предупредили.

Тем не менее заседания палаты, судя по всему, вызывают большой интерес: трибуны заполнены слушателями и, главное, слушательницами. А ведь провести день в палате — испытание не из легких. Как неудобно сидеть даже на самых лучших местах, как там тесно! Какие острые углы у трибун! Как негостеприимны и немилосердны банкетки, установленные здесь в целях экономии! Только тот способен высидеть на них неподвижно шесть часов подряд, кто от души гордится талантом своих друзей… или от души потешается над промахами своих врагов! Только воодушевление помогает нам сносить пытки. А парламентскую пытку может снести без ропота лишь тот, кто сильно любит или сильно ненавидит.

Было замечено, что в те дни, когда должны выступать господин де Ламартин и господин Берье, залу палаты заполняют женщины. Как прекрасно было заседание, на котором можно было услышать обоих этих блистательных ораторов; мы очень сожалели, что не попали в число счастливцев. Шутки в сторону: судя по всему, господин Берье говорил в тот день еще лучше и еще убедительнее, чем обычно. Господин Берье не просто блестящий оратор, он истинный творец! А потому он воспламеняется, возбуждается, попадает под власть собственной идеи; он горит, дрожит, трепещет, его снедает жар вдохновения. Трибуна для него — треножник.