— Меня, — говорит суровый критик, — все это оставило совершенно равнодушным; я считаю, что оперная пышность оскорбляет величие смерти. Зато на меня произвело огромное впечатление прибытие «Дорады»[513]. Вот это зрелище было по-настоящему благородным и трогательным! Спасибо хорошему вкусу принца Жуанвильского: благодаря ему все театральные тряпки были выброшены на свалку. Молодой военачальник понял, что все эти прикрасы, вся эта позолота, способная пленить праздных и тщеславных жителей большого города, не пристали морякам, которые бороздят океаны; он понял, что корабль, везущий гроб императора и осененный крестом Господним, не нуждается в других украшениях!

— Принц Жуанвильский в течение всего этого путешествия держался великолепно, он был полон отваги и решимости, — подтверждает жена морского офицера, — мой кузен участвовал в этом плавании и обо всем мне рассказал. Вдобавок я сама видела, как принц с борта корабля узнал королеву: она поджидала прибытия сына на берегу Сены. Издали завидев мать, простирающую к нему руки, он и сам протянул руки к ней, а затем вновь принял вид серьезный и торжественный; это зрелище тронуло всех без исключения.

Огюст Пюжен. Застава звезды.

— Народ все время кричал: «Да здравствует принц Жуанвильский!» — говорит завсегдатай королевского дворца.

— Да, поездка на Святую Елену сделала его очень популярным, — продолжает старый генерал. — Он храбрый юноша, честный и прямой. Император бы его полюбил.

— Возможно! но будь император на его месте, он не стал бы возвращать свой прах.

— Вечно вы мелете вздор!

— Вы это называете вздором, а я — истиной.

Мы слушали эти разговоры и думали о том, что время — большой философ, а история — превосходная мать семейства: время все устраивает, все объясняет, все извиняет; история в конце концов примиряет своих детей со всем светом. Взять хотя бы этого подлого узурпатора, коварного корсиканца, отвратительного тирана, ненасытного людоеда, мерзкого крокодила, его проклинали, его ненавидели, ему изменяли, больше того, его забыли!.. И что же? теперь те, кто его проклинали, им восхищаются, те, кто его ненавидели, ему поклоняются, те, кто ему изменили, его оплакивают, те, кто его осуждали, его воспевают… Какие удивительные превращения! а ведь прошло всего два десятка лет! Как! неужели ненависть так непостоянна!.. Это открытие, пожалуй, заставляет по-новому взглянуть на любовь.

24 января 1841 г.

Париж укрепленный. — Париж оглупленный. — Старые и молодые пустомели.

— Кому охота быть королем при конституционной монархии? — Вам неохота? мне тоже

Мы только что возвратились из палаты депутатов, где слушали речь господина де Ламартина, и она произвела на нас впечатление столь глубокое, что ни о чем другом мы и думать не можем[514]. Никогда еще наш поэт не выказывал себя таким блестящим оратором; никогда еще голос его не был так звучен, осанка так горда, взгляд так благороден, тон так страстен. Сидевший рядом с нами бывший депутат, человек весьма остроумный, до начала заседания высказывался довольно скептически насчет энтузиазма, с каким мы и наши друзья относимся к господину де Ламартину. «Не постигаю, отчего вы называете его лучшим нашим оратором…» — говорил он до начала заседания. После его окончания он заговорил по-другому: «Теперь я и думаю так же». Что же до нас, мы вернулись из палаты, не в силах думать ни о чем, кроме политики; помимо воли мы размышляли исключительно о фортификациях, сплошной крепостной стене и отдельно стоящих фортах и в результате преисполнились самого настоящего ужаса, ибо намерение окружить Париж укреплениями кажется нам чрезвычайно опасным.

Для нас это вопрос не только политический и национальный, это вопрос духовный, и проект, который не может не погубить нарождающееся в Париже царство ума, нас пугает. Мы убеждены, что, да простят нам это выражение, Париж укрепленный — это Париж оглупленный.

Скажите откровенно, знаете ли вы хоть один город на земле, который мог бы одновременно воевать и мыслить? Не знаете, ибо такого города не существует. Между тем парижское фирменное блюдо, как говорят рестораторы, — это выработка идей; весь Париж — гигантская фабрика по их производству. Есть города, которые живут торговлей, есть города, которые живут политикой или промышленностью, что же касается Парижа, то это единственный город на земле, который мыслит. Париж — философ, не делайте же из него солдата[515]. Не надевайте на него доспехи, тяжелая кираса помешает ему прогуливаться, размышляя о судьбах мира. Не надевайте на него каску, это помешает ему запускать руку в волосы, обдумывая новую идею; вдобавок идеи страшатся железа, они робеют явиться на свет в столь грозном головном уборе. Бонапарт, знавший тайну каски и осведомленный о действии, какое она производит на мозг, не носил ничего, кроме треуголки.