Мы решили следующим утром нагрузить самолеты и как можно скорее вылететь на нашу старую базу. Этот кружной путь к проливу Мак-Мердо представлялся более надежным, чем перелет напрямик над неисследованными пространствами скованного вековечным сном континента, где нас могло подстерегать много неожиданностей. Состав экспедиции трагически поредел, было потеряно к тому же и буровое оборудование – о продолжении работы думать не приходилось; мучимые сомнениями, окруженные тайнами, о которых приходилось молчать, мы желали только одного: поскорее покинуть эту южную область, на пустынных просторах которой подстерегало безумие.

Наш обратный путь, как известно публике, обошелся без новых несчастий. На следующий день, 27 января, после стремительного беспосадочного перелета все самолеты достигли старой базы, а 28-го мы уже были в проливе Мак-Мердо, сделав в пути одну очень краткую вынужденную посадку: уже не над плато, а над шельфовым ледником при яростном ветре у нас заклинило руль направления. Еще через пять дней «Аркхем» и «Мискатоник», со всеми людьми и оснащением на борту, разгоняли густеющие льдины в море Росса; с запада, где беспокойно хмурилось антарктическое небо, посылали нам насмешливые взгляды горы Земли Виктории; вой ветра расщеплялся среди вершин на множество мелодий, и от этих звуков сердце стыло у меня в груди. Менее чем через две недели мы окончательно оставили позади полярную область и возблагодарили небеса, выбравшись из окаянных призрачных пределов, где в неведомую эпоху (далеко ли ушедшую от той, когда на едва остывшей поверхности нашей планеты зарождались первые моря и горы?) вершились темные, кощунственные альянсы между жизнью и смертью, пространством и временем.

Вернувшись домой, мы не жалели усилий, дабы остановить дальнейшие исследования Антарктики, но все как один, верные слову, хранили в тайне свои сомнения и догадки. Даже юный Данфорт, с нервным срывом, не проболтался докторам – да и со мной он не желает делиться чем-то, что видел, как ему кажется, он один, хотя откровенная беседа наверняка пошла бы на пользу его психике. Она многое бы прояснила, хотя не исключаю, что у него просто была галлюцинация после перенесенного шока. Именно это я предполагаю, основываясь на отрывочных словах, которые он роняет изредка, когда не владеет собой; позднее, опомнившись, он каждый раз яростно от них отрекается.

Нелегко будет уговорить ученых, чтобы они держались подальше от громадного белого континента; иной раз сами уговоры ведут к противоположному результату, привлекая к нему внимание пытливых умов. Нужно было понимать с самого начала, что любознательность человеческая неистребима и обнародованные итоги экспедиции только подстегнут желающих принять участие в вековой погоне за неведомым. Сообщения Лейка о найденных им чудовищных формах жизни произвели сенсацию среди натуралистов и палеонтологов, хотя нам хватило осмотрительности никому не показывать фрагменты, которые мы отделили от захороненных образцов, а также фотографии захоронения. Не были предъявлены научной общественности также самые непонятные из поврежденных костей и зеленоватые стеатиты; мы с Данфортом держали строго под замком фотографии и рисунки, сделанные на плато за горным хребтом, и некоторые наши находки – мы подобрали их в смятом виде, расправили, рассмотрели, ужаснулись и запихнули в карманы. Но теперь готовится экспедиция Старкуэзера-Мура, причем готовится еще тщательнее, с куда большим размахом, чем наша. Если их не разубедить, они проникнут в самое сердце Антарктики и станут бурить и плавить, пока не извлекут на свет божий нечто такое, что погубит земной мир, каким мы его знаем. И потому я не намерен больше таиться и расскажу обо всем, в том числе о самом невероятном, что мы обнаружили по ту сторону Хребтов безумия.

С трудом преодолеваю я сомнения и неохоту, которые мешают мне вернуться мысленно в лагерь Лейка, к тому, что мы на самом деле обнаружили там, а затем и по другую сторону жуткой стены гор. На каждом шагу меня так и подмывает опустить подробности, ограничиться намеком, не раскрывая подлинные факты или не высказывая неизбежные предположения. Надеюсь, прежний рассказ был достаточно подробным и теперь требуется лишь отдельными штрихами дорисовать картину ужасов, открывшуюся нам в лагере. Я упоминал уже об опустошениях, причиненных ветром, о поломанных укрытиях и механизмах, о тревожном поведении наших собак, об исчезновении саней и других предметов, о погибших людях и собаках, о пропаже Гедни и о погребенных каким-то безумцем шести биологических образцах – поврежденных, но в целом на удивление хорошо сохранившихся, а ведь мир, к которому они принадлежали, не существовал уже сорок миллионов лет. Не помню, говорил ли я о том, что, осматривая трупы собак, мы одной недосчитались. Впоследствии мы не особенно об этом задумывались; собственно, все, кроме нас с Данфортом, выбросили это из головы.

Главные факты, о которых я умолчал, относятся к телам погибших и к нескольким неопределенным подсказкам, которые, под большим вопросом, позволяли проследить в кажущемся хаосе некую – пусть чудовищную и невероятную – связующую нить. Прежде я пытался отвлечь своих товарищей от таких мыслей; куда более простым – и здравым – выглядело предположение, что кто-то из группы Лейка лишился рассудка. Да и то, как не сойти с ума при этом дьявольском горном ветре, когда вокруг беспредельная пустыня, а рядом – средоточие всех земных тайн.

Самым загадочным, разумеется, было то, в каком состоянии мы обнаружили тела и людей, и собак. Все они словно бы пали жертвами какой-то чудовищной схватки: тела были искалечены так, что этому не находилось объяснения. Насколько мы могли судить, часть была задушена, часть растерзана. Беспорядки, очевидно, начались с собак: в их наскоро возведенном загоне была пробита изнутри дыра. Загон находился в стороне от лагеря, поскольку собаки люто возненавидели чудовищных выходцев из архейской эпохи, однако меры предосторожности, судя по всему, не помогли. Разбушевался ветер, стена была недостаточно высокая и прочная, и собак – то ли из-за самого ветра, то ли из-за слабого, но набиравшего силу запаха кошмарных созданий – охватила паника. Правда, образцы были укрыты палаточным брезентом, но его постоянно подогревало низкое антарктическое солнце, и Лейк упоминал, что под действием тепла ткани загадочных организмов, на удивление здоровые и плотные, стали расслабляться и расправляться. Может, ветер сорвал брезент и разворошил древние останки, в результате чего источаемый ими резкий запах усилился.

Что бы ни случилось, это было страшно и омерзительно. Но пора мне, наверное, сделать над собой усилие и перейти к рассказу о самом худшем – но прежде заявить категорически (основываясь на свидетельстве собственных глаз и на наших с Данфортом умозаключениях), что пропавший Гедни никоим образом не был повинен в тех ужасах, следы которых мы обнаружили. Как я уже говорил, тела были жутко искалечены. Теперь должен добавить, что плоть была самым непонятным, хладнокровным и бесчеловечным образом искромсана и частично отсутствовала. Это было проделано и с людьми, и с собаками. Из самых здоровых и упитанных экземпляров, как двуногих, так и четвероногих, были вырезаны и удалены большие куски мягких тканей, словно здесь поорудовал умелый мясник. Вокруг искрилась соль, взятая из опустошенных самолетных сундуков с провизией, и это наводило на самые страшные догадки. Все это произошло в одном из самолетных укрытий, откуда был вытащен самолет; ветер стер все следы, которые могли бы хоть что-то прояснить. Куски одежды с искромсанных тел тоже ничего не подсказывали. В укрытом от ветра углу разрушенного сооружения мы заметили подобие слабых отпечатков, но о них говорить не приходится, потому что это были не человеческие следы; подобные неоднократно упоминал бедняга Лейк, расписывая найденные отпечатки окаменелостей. Под сенью Хребтов безумия остерегайтесь давать волю своему воображению.