Но зачем такие острые шпили… Как будто это громоотводы. Или, напротив, накопители энергии грозовых туч. Правда, острые шпили могут быть и затем, чтобы драконы не смогли сесть. А пролетающим низко в ночи разом распорют брюхо. Если только у драконов нет радаров, как у летучих мышей. Какой-то же пытался нас достать над болотом в ночи, а на такой скорости летать в темноте над лесом самоубийственно…

Из-за двери раздался ужасный крик. Я остановился, кровь застыла в жилах. Крик в самом деле нечеловеческий… нет, хуже, чем нечеловеческий, хуже, чем звериный. Кричал человек, но человек-зверь… и даже хуже, чем человек-зверь, я узнал по голосу женщину.

Кровь ударила в голову. Я схватил молот, он вырвался из моей ладони, как пушечное ядро. Дверь разлетелась вдребезги. Я ворвался в пролом, на ходу выдергивая меч.

Это было тесное каменное помещение, на полу расстелена солома, в углу целый сноп, прикрытый старым цветным одеялом. Прямо передо мной обнаженная женщина бесновалась, прикованная к стене по рукам и ногам. Распятая, но не жестко, она могла сводить руки к груди, однако ногам свободы меньше, разве что передвинуть на длину ступни. Сейчас она рвалась, кричала, визжала, лицо перекошено бешенством.

Перед нею стоял худой монах с широкой чашкой в руках. При страшном грохоте разбитой двери он в испуге выронил чашку, подпрыгнул, обернулся. У ног его разливалась похлебка из постной, но пахучей говядины.

Но я не замечал его, смотрел на женщину, похолодев до кончиков ногтей. У нее прекрасное тело, вообще у этих вампиров тела превосходные, им не приходится переваривать грубую пищу, и жизни в них больше, с этой тварью я уж точно проиграю схватку врукопашную, цепи едва-едва держат…

Ее взгляд скользнул по мне, она издала еще пару страшных воплей, потом сообразила, что в дверях кто-то стоит, повернула ко мне голову и страшно оскалила рот:

— Мясо… Живое мясо…

Кровь моя, и без того застывшая, обратилась в лед. У нее прекрасные белые ровные, зубы, но и по два длинных острых клыка в каждой челюсти. У меня тоже клыки, но у меня так, рудимент, а при взгляде на ее орудия убийства так не скажешь…

Ее можно было бы назвать красивой, если бы не ужасное выражение лица. На обеих грудях четко выделялись изображения летучих мышей с распростертыми крыльями.

— Господи, — проговорил я трясущимися губами, руки мои дернулись кверху, я ощутил сильнейший импульс перекреститься, с трудом удержался от этого рабского жеста. — Это кто?

Монах сказал сурово:

— Ведьма.

— Я вижу…

— Ты зачем… — начал он обрекающим голосом, но взглянул на меня, мои доспехи, сменил тон, — а, ты тот рыцарь, что привез израненного друга и Сердце Кернеля!.. Значит, ты не знаешь, что мы делаем здесь…

— Теперь знаю, — буркнул я. Меня трясло, зубы стучали. — Психушка… А я думал, лоботомией занимаетесь…

— Психушка? — повторил он незнакомое слово. — Лоботомия?.. Я не знаю, что это значит в ваших странах. Но здесь мы стараемся лечить эти заблудшие души, а если не удается, то их ждет очищающий костер. В человеке нет ничего, кроме души, все остальное — тлен, прах, не стоит даже взгляда…

— Да, — согласился я. — Конечно, конечно. А откуда… она?

— Говорят, была захвачена, когда зарги шли на приступ.

Я оглянулся на обломки дерева, что усеяли тесную камеру. Из каменных плит торчали изогнутые металлические штыри.

— Похоже, я дурака свалял…

Он вздрогнул, зябко повел плечами.

— Твои действия благородны, ибо ты решил, что здесь истязают человека… И ты бросился спасать, даже понимая, что тебе не совладать со всей силой Кернеля. Ты этого не думал… ты вообще не думал, но ты верил. Посему, я уверен, отец настоятель тебя простит, но я бы… прости меня господи, грешного!.. все-таки набил бы тебе морду!

Я попятился, развел руками, повернулся и поспешно выбежал из подвала.

* * *

Спал плохо, хотя, как видел уже сам, нахожусь в обители святости. Да и снились сперва только рыцари-монахи, драконы, лишь во второй половине я ощутил нежность, покой, ласку, обернулся — Лавиния опускается с облаков, лучистая, наполненная светом.

Я в мгновение ока оказался у ее ног. Слезы брызнули из моих глаз, я приник к ней, упивался счастьем, покоем, блаженством. Проснулся, морда мокрая, все еще всхлипывая, но в груди только сладкий щем и тихая радость.

— Уже сегодня, — сказал я вслух. — Черный Вихрь… Ты не пожрал коней в соседних стойлах?

Тело вздрагивало, как будто энергии набрало больше, чем требовалось. Выплескивается через поры, просит вспрыгнуть на коня, шашки наголо на белых или красных, какая хрен разница, главное — враги, не то хотят и не так думают, не то поют, не то танцуют…

За стенами здания слышался рокот, подобный морским волнам. Я вскочил с ложа и бодро двинулся к окну. Вздрогнул: вся площадь занята людьми в железе. Выдавливаются через настежь раскрытые врата, там простор, там развернулись тысячи конных мужчин в железе с головы до ног, у всех трепещут на легком утреннем ветерке белые плащи с огромными красными крестами.

Донесся чистый звук труб. Я вздрогнул, по коже побежали мурашки. Тысячи суровых мужских голосов запели что-то на латыни, из которой я понял только «…лаудетор Езус Кристос» и «кирие элейсон!». В мое оцепенелое тело внезапно вошла новая сила. Я ощутил в себе неистовую готовность драться, проливать кровь и даже принять смерть, если понадобится. Это, конечно, глупо, но сердце стучит громче и громче, мой конь сейчас бы нетерпеливо протискивался в передние ряды войска, а я даже не сообразил бы, что это я его направил туда…

Все войско подхватило гимн. Земля дрожала от гула голосов, в них чувствовалась победная мощь, она вливалась в меня, вливалась во всех, я видел восторженные лица, блестящие глаза, слезы умиления, видел, как яростно сжимаются пальцы на древках копий и рукоятях мечей.

Донесся могучий голос герцога Веллингберга:

— Шагом!

Щетина копий разом колыхнулась, сдвинулась. Масса рыцарей, наемного войска и простого люда потекла, как грозное половодье на вражеский лагерь, где в спешке гасили костры и тоже выстраивали боевые порядки.

Я плеснул холодной воды в лицо, обожгла, зараза, волдыри пойдут, а я, дурак, думал, что ниже нуля не бывает, негнущимся от холода пальцем почистил зубы. Одежду никто не упер, как и доспехи, здесь же паладины, все честные и правильные, но едва я соединил на себе железные скорлупки доспехов, от них пошел уверенный сухой жар, растекся по телу, и я сразу стал смотреть соколом, выпрямился, выдвинул нижнюю челюсть и вообще расслабился. А потом вспомнил, где я, подтянулся. В смысле подтянул живот, выпятил грудь, до хруста развел плечи и приготовился на все смотреть только по-доброму и очень правильно. То есть хорошему человеку отеческая улыбка и благословение, а недоброго сразу мечом от макушки и до задницы. Никаких тебе судов и юриспруденции, никакого крючкотворства, все на революционном чутье и сознательности.