class="cite">

«Сатирикон» 1909. № 19

Огурец

Один раз Огурец надел цилиндр и пошел гулять на бульвар.

Такой франт!

Проходят барыни и говорят:

— Сейчас видно — отставной военный.

Директор гимназии прошел, похвалил:

— За поведение пять с плюсом.

Купец говорит:

— Ишь ты! Я бы его кассиром назначил!

Монах говорит:

— Ему бы архиереем быть.

Потом жулик повстречался.

— Нашего, — говорит, — полку прибыло. Сейчас видно: из молодых, да ранний.

А Огурец идет себе — фу-ты, ну-ты!

Вдруг ему пьяный навстречу. Да как заорет:

— Ого-го-го! Недурственно. Дело-то, я вижу, в шляпе!

Стащил с Огурца цилиндр.

Видит: огурец малосольный. Съел его.

«Сатирикон», 1909, № 21

Ерунда

Ходила по свету Ерунда, древняя старуха. Вся рожа у нее измочаленная. Вместо ног — пни гнилые. Волосы как мох. Глаза как ложки оловянные.

Одно слово — страшилище.

Увидал Ерунду православный — перекрестился.

А ей и горя мало. И на православного прет.

Все от нее в сторону.

А она орет благим матом:

— Прочь с дорог! Раздавлю!

И давит.

Подомнет себе под живот бог знает сколько народу. И рада, хохочет.

Ногами дрыгает.

Город ей честь отдает.

Купцы — почет.

Барышни — «сувениры» разные: это, значит — «на память».

А я про нее сказку сочинил.

Везет Ерунде.

«Сатирикон». 1909, № 22

Божья Коровка

Жила-была Божья Коровка. Летать мало приходилось. Больше ползала.

Понравилась Божья Коровка Таракану.

— Выходи, — говорит, — за меня замуж.

— Мне все равно…

Вышла.

Живет, скучает, помнит, что она хоть и коровка, а все-таки Божья. Однако никуда не летит.

А Таракан, известное дело, усами шевелит. И в свой департамент аккуратно ходит.

Вот тебе и любовь…

Таракашек расплодили, а все-таки скучно.

Прилетел Жук:

— Божья Коровка, ты мне нравишься.

— Ну что ж, — говорит.

— Выходи за меня замуж.

— Мне все равно, — говорит.

Вышла теперь за Жука.

И приплод был: жучата. А все скучно.

А потом Утюг пришел: тяжелый-тяжелый, черный-черный.

И он, как все:

— Выходи за меня замуж.

— Ну что ж, — говорит, — мне все равно.

Видит Божья Коровка: хочет ее новый жених обнять.

Ну что ж, дело жениховское.

Обнял.

Только тяжелый был Утюг. От невесты ничего не осталось. Так — пятнышко малое.

«Сатирикон», 1909, № 23

Свинячий сын

Жил-был свинячий сын Ванька, по фамилии — Хрюшкин.

Родители Хрюшкина были почтенные — настоящая живая ветчина: и папаша, и мамаша. И братья и сестры — все в родителей, хоть сейчас тащи в колбасную.

Один только Хрюшкин был неудачник: ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца.

У каждого братишки было прозвище: у одного Малосольный, у другого Вяленый. Про сестренку говорили, что она «с чесночком».

А Ванька остался без прозвища свинячьего.

Неудачный был поросенок — кожа да кости, а вместо жира — никчемные мечтания.

Все к корыту, а он пятачком в небо и о прекрасной невесте хрюкает.

А вместо невесты выйдет, бывало, скотница Варвара да ножищей Ваньку как ахнет: у него из глаз искры… А он думает — звезды с неба.

Чудной был поросенок.

Говорит ему раз корова, и очень серьезно:

— Ванька ты Ванька! Не сносить тебе головы. Родителей бы пожалел! Ну скажи на милость, какая из тебя колбаса выйдет, ежели ты, заместо помоев, журавля в небе норовишь поймать.

Осел говорит:

— А еще образованный! Студент тоже! Я бы тебе под хвост крапивы: узнал бы тогда кузькину мать.

И дядя-боров хрюкает:

— Вот я уж от жира ходить не могу. Брюхо-то у меня во какое. А в голове рассужденье. Я свое свинячье положение знаю. Я свое возьму. А ты что? Ты не свинячий сын, а латаха несуразная.

А поросенок в ответ:

— Я, дяденька, литературой займусь. Из меня сочинитель выйдет.

— Ты почем знаешь?

— Да уж у меня такие приметы есть.

— Какие такие приметы? Заврался ты, братец.

— Да у меня их много, дяденька: вот, например, розы я обожаю. Сочинителей хлебом не корми, розы им подавай.

— Где ты, свинячий сын, розы видел?

— Я. дяденька, третьего дня в сад забрался: целый день на клумбе пролежал.

Рассердился боров.

— Уходи, — говорит, — Ванька, подальше. Не посмотрю, что племянник, — слопаю.

Дал Ванька стрекача от родственника, а у самого в голове та же загвоздка: как бы на клумбе полежать да розы понюхать.

Спит свинячий сын и видит во сне: лежит он, Ванька, весь в розах, а все вокруг говорят: «Ах, какой приятный поросенок!»

Что же! Оказался сон в руку. Наступила Пасха. Понадобился, как водится, поросенок.

Пришел повар на скотный двор. Поймал Ваньку.

— Ты, — говорит, — свинячий сын, не больно жирен. Да я, — говорит, — нафарширую тебя. И будет ладно.

Лежит поросенок на блюде смирно. Глазом не моргнет.

А вокруг — розы… Правда, из бумаги. Однако если поразмыслить, то и это не худо.

«Сатирикон», 1909, № 42

Илья ЭРЕНБУРГ

* * *

Когда встают туманы злые

И ветер гасит мой камин,

В бреду мне чудится, Россия.

Безлюдие твоих равнин.

В моей мансарде полутемной.

Под шум парижской мостовой.

Ты кажешься мне столь огромной.

Столь беспримерно неживой.

Таишь такое безразличье.

Такое нехотенье жить,

Что я страшусь твое величье

Своею жалобой смутить.