вслух, усаживая меня рядом с собой. Я была девочка послушная, садилась, но, поскольку мама относилась к этим чтениям иронически, пропускала стихи мимо ушей. Да и папа не отличался упорством, поэтому его благой порыв быстро прошел. А сама я так никогда и не раскрыла эти две книги. Отложила на потом. Но потом так и не наступило.

Такова предыстория. История началась после того, как Рая однажды утром поднялась из своего отдела на первом этаже ко мне в редакцию и сообщила, что книги… пропали… Из ее сбивчивого рассказа — Рая была явно расстроена — явствовало, что она меня не послушала, читала Бялика в Радиокомитете. Лерт часто оставалась после конца рабочего дня, когда все уходили, и накануне тоже осталась. Разложила книги, потом вышла из комнаты, заговорилась с кем-то, а когда вернулась к своему письменному столу — книг уже не было.

Все мое «буржуазное» «мелкособственническое» нутро возмутилось. Я не в первый раз готова была убить Раю за ее беспардонность и неуважение ко всему чужому — ведь обещала мне не читать Бялика в Радиокомитете, под этим условием получила книги, которые я не хотела давать. А наплевать ей было на мои опасения…

— Это папин подарок! — кричала я.

— Ну и что? При чем здесь папа? Я же не знала, что книги исчезнут… — отбивалась Лерт.

Успокоившись немного, я выяснила, что украл книги, «очевидно, Буранов»… Все стало ясно. Буранова я, как сказано, знала по ТАССу, он, как и мы с Раисой Борисовной, работал у мужа. Визировал наши статьи. Буранов всегда кого-то визировал, сам ничего не писал. Был здоровый мужик, ортодоксальный партиец… Не пошел на фронт? Да, у него была бронь из-за язвы желудка. Но после войны язва быстро сошла на нет. А как он стонал и хватался на живот. И ел манную кашу, которую ему варили наши сердобольные машинистки на электрической плитке — предел роскоши в те дни! Впрочем, может быть, Буранов и впрямь был язвенник…

Интересно, что ни я, ни Лерт не усомнились в том, что именно он украл книги с определенной стукаческой целью… Однако, встречаясь, хоть и не часто, с Раей Лерт через много лет после этих событий, я никогда не слышала от нее гневных слов в адрес Буранова — он все же, как мне кажется, числился у Лерт не под рубрикой «мерзавец», а под рубрикой — «все ж таки коммунист с большим стажем». Ну, в крайнем случае — человек «малых способностей и великого послушания», — это ее формулировка. Признаю, Раиса Борисовна была добрым человеком и, безусловно, честным, но эта ее неискоренимая черта — делить людей на партийных и беспартийных, на наших и ненаших, на своих и чужих перевешивала все ее достоинства.

Меня Буранов еще со времен войны терпеть не мог. Думаю, что, выследив книгу Бялика у Раи (а в том, что он о ней знал, Рая мне призналась) и украв ее, он хотел не только выслужиться перед органами, но и покончить со мной. Если Рая даже и не сказала бы о владелице книги, то он мог сам догадаться: на однотомнике Бялика была надпись папы — запомнила ее на всю жизнь: «Люсенька, пусть эти прекрасные стихи пробудят у тебя интерес к еврейской культуре».

И внизу папина подпись «Б. Черный» — такая ясная и легко прочитываемая.

Господи! Каких дровишек я подкинула в костер гэбэшной инквизиции. Книги поэтов-евреев! И не «ручных» советских евреев, которые жили в СССР, писали на идише и славили советскую власть, а книги евреев, которые от этой власти бежали как от чумы.

Зная нравы того времени, можно себе представить, как бы разыграли этот козырь следователи на Лубянке: «Кто прислал эту отраву в СССР? Ну, конечно, Джойнт. И прямиком из Америки. С какой целью? Отравить сознание работников идеологического фронта…»

На основе двух книг, украденных Бурановым, можно было отправить в ГУЛАГ пол-Радиокомитета и в придачу еще полсотни моих знакомых.

Почему этого не случилось? Не знаю.

Могу только сказать, что я отделалась легким испугом. Меня… всего лишь лишили доступа к секретным материалам. Правда, это уже было «запретом на профессию»[«Запрет на профессию», то есть запрет бывшим нацистам после 1945 года занимать определенные должности, был введен в Западной Германии. Советская пресса возмущалась этой дискриминационной мерой…], без доступа нельзя было писать на международные темы. С журналистской карьерой было покончено.

По-моему, тогда, то есть в 1949 году, я даже не очень сокрушалась по этому поводу. Но зато в дни «оттепели» запрет стал для меня проклятием. Выговор можно снять. С незаконным увольнением — бороться (хотя только теоретически), а что можно сделать с запретом читать «белый ТАСС»? Пойти на Лубянку и сказать, что они ошиблись?..

И все-таки, как ни странно, я уцелела. Вопреки логике. Могу лишь предположить, что и Министерство государственной безопасности было таким же бюрократическим учреждением, как и все другие. Лодырям с Лубянки было, видимо, лень придумывать новые сценарии. А может, просто план на аресты они уже выполнили? Так зачем же париться?

Лишив секретности, меня сразу же понизили в должности — из обозревателей (обозревателем я, впрочем, числилась недолго) перевели в редакторы. А из американской редакции — в австрийскую. К очень милому и порядочному человеку, фронтовику Клейнерману114. Встретившись со мной через несколько лет на отдыхе, он признался, что его много раз за короткое время — я проработала в австрийской редакции совсем недолго — уговаривали сообщить в письменном виде, что его не удовлетворяет квалификация Черной.

Приказ о моем увольнении издал Беспалов. И, подписывая приказ, передал через свою жену, Фаню Ефимовну, что я должна радоваться увольнению. В противном случае меня бы в том же Радиокомитете арестовали, ибо я попала в «черные списки» МГБ. Он был прав. Безусловно. Я должна была бы радоваться. Но, к стыду моему, не радовалась. Признаюсь честно: увольнение по списку, в котором значились, видимо, сотни фамилий, надолго сокрушило меня. И я совсем забыла, что на горизонте уже замаячил арест, забыла о «черных списках». Ну а теперь подробней…

Итак, в один совсем не прекрасный день, а именно 7 августа 1949 года, меня выгнали из Радиокомитета. Без долгих слов. Сразу и по списку. Произошло это так: утром, зайдя в комнату австрийской редакции и поздоровавшись со всеми, я хотела уже сесть за свой стол, как вдруг мой товарищ, сотрудник той же редакции Володя Иллеш115, опустив глаза, сказал: «Люся, подойдите к Тоне, она даст вам кое-что прочесть».

Я