— Ась? — переспросил старик, когда Зольдинг приказал ему достать мужскую одежду. Старик приложил руку к своему большому, сморщенному в седом волосе уху, ладонью вперед, и Зольдинг понял, что он глух; преодолевая отвращение, Зольдинг повторил свою просьбу в самое ухо, и старик закивал, поняв; скоро перед Зольдингом появилась холщовая рубаха, штаны из дешевой, тонкой материи, чистые, — старик берег их для своей смерти, и еще старый пиджак в талию, и рубаха сатиновая, — тоже для последнего одевания.

Зольдинг тут же, не обращая внимания на старуху, сбросил мундир, звякнувший крестами, блеск новеньких генеральских погон на мгновение задержал его взгляд, он снял брюки, предварительно выложив из них пистолет, и старуха, хотевшая что-то сказать, увидев пистолет, испуганно примолкла, и Зольдинг, заметив, отвернулся: такая развалина боится смерти.

Зольдинг решил не снимать белья; морщась, стараясь не думать о грязи, натянул сверху старикову сатиновую рубаху, затем штаны, все оказалось ему чуть-чуть великовато. Надернув сапоги и не оглядываясь, не желая больше думать об этих брошенных, никому не нужных стариках, он сдернул с деревянного колышка в стене старую, странной формы, фуражку, с интересом разглядывая ее: засаленная подкладка, на козырьке лак сносился, порыжел, медные пуговицы.

— Это у меня сын был, ась? — сказал старик. — В городе работал, давно, ась? На войне убитый, в первом же годе, куда уж…

Зольдинг старался не слушать, отыскивая глазами зеркало, его не было.

— Да вот еще колхоз был, дочка там у меня, уж семый десяток ей — внуков и внучат десять, всех угнали, ась? — говорил старик. — Да вон у нас сейчас картошка сварится, може, ты поешь, добрый человек, ась?

Старик явно выжил из ума и соскучился по собеседнику. Зольдинг, отказавшись от угощения и торопясь, чтобы не поддаться слабости, решительно надел на голову фуражку с грязной подкладкой давно не существующего убитого сына, бросил на выскобленный чистый стол пачку имперских марок за штаны и рубаху. Старик понял, отрицательно покачал головой, отодвигая от себя деньги, а Зольдинг, не слушая, взял пистолет и вышел.

29

Рогов все-таки отпросился у Кузина, сославшись на разрешение Трофимова, и сразу взял с места размашисто, часто, но уже часа через три стал выдыхаться и вынужден был сбавить. Он хлебнул из немецкой фляги какой-то дряни, не то шнапсу, не то скверного коньяку (флягу эту он снял ночью с какого-то убитого немца), и, постояв, выждав, пока дыхание чуть успокоится, пошел дальше, с каждым шагом чувствуя себя увереннее и крепче. «Я убью ее, — сказал он себе. — Нет, сначала я убью его, — подумал он почти спокойно, имея в виду Батурина, — а потом ее. Я ей покажу, не на такого напала. Я их перестреляю», — говорил он, вынуждая себя идти все быстрее и быстрее; при мысли, что он может опоздать, подступало слепое бешенство, он тогда ничего не видел, только шел и шел.

Первым, на кого он наткнулся, выйдя к аэродрому, был Почиван. Он с кем-то разговаривал; увидев Рогова, на полуслове умолк и быстро подошел.

— Послушай, Почиван, — сказал Рогов, облизывая болевшие от сухости губы. — Батурин еще здесь?

Уже стемнело, через полчаса станет совсем темно. Рогов глядел на Почивана, и Почиван отвел глаза.

— Улетел. Часа за четыре до рассвета, — тихо, серьезно сказал Почиван.

— Улетел? — переспросил Рогов, сразу слабея и опускаясь на землю там, где стоял, и Почиван смутился еще больше и почувствовал себя почему-то виноватым, он сейчас жалел Рогова, даже завидовал ему. У Рогова была женщина, которой он так дорожил…

Он присел перед Роговым.

— А тут немец-скотина часа четыре назад аэродром расковырял. Теперь и подумай, у меня тут одни раненые. Еще восемьдесят пять человек. Постой, постой, — он заметил, что и Рогов ранен. — И ты? Когда?

Рогов молчал, ноги не отходили, и хотелось одного: чтобы Почиван ушел. И еще — глотка холодной, чистой воды.

— Он ведь, гад, завтра опять прилетит.

Рогов безразлично подумал, что зря он предпринял этот форсированный марш, курам на смех. Почиван нарочно про аэродром толкует, сам все понимает, ну и плевать.

— Почиван, у тебя бинта чистого нет? — так же безразлично спросил он, не двигаясь с места и не поворачивая головы. — Слышишь, от руки вонять начало.

— Бинты есть, найдем, — отозвался Почиван, торопливо поднимаясь и выпрямляясь во весь рост, и стал чересчур громко звать какого-то Радищева: — Радищев, э-эй, Радищев!

Кто-то пришел на зов Почивана, и Рогов открыл глаза, когда ему уже разбинтовывали рану, ловко отдирая присохшие бинты.

— Сейчас я марганцовки принесу, — сказал незнакомый Рогову голос. — Эй, парень, рана свежая, а черви завелись. Бинты, что ли, нечистые были?

— Не знаю. — Рогов покосился на руку.

— Подержи руку так, я сейчас, — сказал незнакомый, очевидно тот самый Радищев, которого звал Почиван, и Рогов кивнул, прислушиваясь, как начинают отходить ноги, вначале поясница, затем ниже, ниже, до самых колен и до ступней, до самых кончиков пальцев. Подташнивало, и все время хотелось пить, словно он долго шел по какой-то дотла выжженной земле и у него остался запах горечи во рту. Конечно, он простой парень, рабочий, а она — интеллигенция, куда там! Какие я книжки читал — ей смешно…

Опять подошел Почиван, в темноте повздыхал, посопел. Радищев кончил перевязывать и, спросив закурить, ушел.

— Вот дела какие, — сказал Почиван. — Может, ты что посоветуешь.

— Это ты насчет чего?

— Да все насчет аэродрома. Надо же что-то делать с ним, а у меня одни раненые и всего семь лопат.

Рогов знал, почему подсыпается к нему Почиван, ну он пойдет, одна рука-то у него целая, пойдет, пойдет: но что это изменит?

— Ну чего ты губы распустил, Почиван? На тебя не похоже.

— А что я один могу? — жалобно сказал Почиван. — У меня восемьдесят пять человек раненых, а я один…

— Ладно, ладно, начальник, я тебе помогу. Только баш на баш. Если после войны напьюсь пьяным и меня задержат, смотри помни. Ты ведь опять в начальники милиции пойдешь.

— У тебя, брат, фантазия, — засмеялся Почиван. — Брось, сглазишь. А ты что, у нас останешься, на Алтай свой разве не собираешься вернуться?

— Не собираюсь, — почти угрожающе сказал Рогов. — У вас, здесь останусь. Погляжу, как вы тут жить станете в мирной жизни…

— Слишком далеко загадываешь, — и, помолчав, деловито подступился: — Что с аэродромом делать будем?

— А-а, смола, от тебя все равно не отвяжешься, — сказал Рогов. — Тут недалеко деревенька. У меня там кореш. Давай лошадь, через три часа будут тебе люди с лопатами. К рассвету примешь свои самолеты.

— Рогов, не врешь? — вскочил Почиван. — По гроб не забуду. Ну давай, Рогов, давай, миленький, скорее. Тут недалеко…

— Ладно, ладно. Приведу народ, назад мне надо. Лошадь дашь?