Между тем к Трофимову продолжали подходить связные, командиры рот и отрядов, он отдавал приказания, распорядился собрать всех автоматчиков и передать их Гребову для очередного броска, приказал сосредоточить в месте прорыва для поддержки все имеющиеся минометы, потом подошел разгоряченный и злой Гребов и стал ругать Почивана и яростно требовать, чтобы его людям выдали еще гранаты для прорыва и последний запас мин. Он так ругался и требовал, что Трофимов, невольно засмеявшись, приказал дать Гребову все, что он просит, и Трофимову стало легче. Он нужен этим людям: Гребову, Кузину, Дьякову, Почивану, он свой для них, они ему верят.

Пользуясь минутной передышкой, Трофимов закурил, чертыхнулся. Ничего совершенно не выходило и не придумывалось. А надо, надо, жизненно необходимо… Конечно, звезд он с неба не хватает; понятно без разъяснений, кто-нибудь другой на его месте смог бы, возможно, действовать лучше, смелее, размашистее. Он все это отлично видит и понимает. Пусть он кадровый военный, а все-таки ему бы лучше всего учить ребятишек основам языка и арифметики или сидеть где-нибудь в горсовете, отвечать на жалобы, а судьба вот распорядилась иначе, и у него в подчинении четыре с лишним тысячи человек, и они видят в нем свою опору и справедливость, — так сложилось, и теперь он просто обязан делать вид, что умнее всех, знает больше всех, и принимать решения: война не ждет, пока появится кто-то выходящий из ряда вон и все правильно разрешит. Он также отлично знает, что ценен не сам по себе, а как выражение воли и желания тех четырех тысяч человек и еще множества других, связанных с этими тысячами родством, дружбой, языком, всеми теми вещами, из которых складывается нация и ее сила. Он согласен отвечать за все, за ошибки, за разгромы, лишь бы прорваться, ему нечего скрывать, все это, как сказал Батурин, — чушь, чушь, выеденного яйца не стоит.

24

Ударные группы партизан-автоматчиков прошли в расположение немцев, и среди окопов и траншей завязался первый в эту ночь рукопашный бой, опять зависали осветительные ракеты, партизаны шли напролом, они шли умирать и знали это и оттого шли с отчаянной решимостью, голодные, легкие, уже решившие, что завтра для них не будет.

И как только автоматчики завязали бой в расположении немцев, рывками перебегая простреливаемую полосу, следом двинулись роты отряда Гребова, все с тем же чувством, умирать так умирать; они выкатились из сплошной темноты леса в дерзком рывке, а у самой кромки леса уже стояли еще два отряда, Петрова и Когтина, готовые продолжить, не дать угаснуть первому броску.

Трофимов, прислушиваясь к неровному шуму недалекого боя, снова и снова оправдывая себя за принятое решение идти в лоб; конечно, можно рассредоточить и попробовать пройти линию оцепления незаметно, частями, но полное уничтожение одного из отрядов, отделившегося и пошедшего именно таким путем, не выходило из памяти. Неизвестно, как глубоко заминирована местность за линией оцепления. У немцев несколько подвижных механизированных частей, и в открытом поле от них не уйти, нет, он принял верное решение.

Гулко ударили немецкие минометы — и все по окраине леса, по сосредоточенным, готовым войти в прорыв партизанским частям. Трофимов приказал маневрировать, не стоять под огнем неподвижно.

Мины рвались все гуще и ближе; Трофимов слышал, как осколки сочно вшлепывались в податливую мяготь деревьев, как падали срубленные сучья. «Если сегодня в ночь не прорвемся, худо», — сказал себе Трофимов.

О Глушове, Шумилове, Скворцове, об остальных, которым выпала участь отвлечь Зольдинга с его экспедицией, Трофимов старался не думать.

25

Если Трофимов и Кузин следили за боем издали, то Николай Рогов оказался в самом его центре, среди автоматчиков.

Последнее время, особенно когда Вера совсем замкнулась и избегала его или неделями пропадала на заданиях, у него совсем исчезло чувство собственной опасности, и он ходил на самые трудные рискованные дела.

Вот вчера Кузин опять послал его и еще одного, тоже Николая, с фамилией Слива, в село Саханово, за линию оцепления, где работала на партизан целая группа местных жителей, и теперь там накопилась необходимая информация и нужно было связаться во что бы то ни стало. Николая Сливу убило вскоре, Рогов даже выстрела не слышал, кто-то вздохнул, Рогов оглянулся, а Сливы нет; он попятился, нагнулся, стал шарить руками и сразу наткнулся на его затвердевшие губы, уже потом Рогов наскочил на часового, и тот вначале окликнул его, затем выстрелил, и поднялась тревога. Рогов бросился в сторону, попал в неглубокий ручей и стал уходить все дальше и дальше от выстрелов и суматохи; тем временем рассвело, и ему пришлось весь день пролежать под кучей прошлогоднего, гнилого сена.

На вторую ночь, сделав порядочный крюк, Рогов пробрался в село почти свободно и быстро, встретившись там со стариком бондарем, жившим на огороде в наспех вырытой яме (все хаты в селе заняли немцы). Сидя вместе с Роговым в густых зарослях черемухи, бондарь торопливо, шепотом все ему пересказал. Рогов облизал засохшие от мгновенного волнения губы; сведения оказались слишком важны: бондарь говорил о минных полях, на десятки километров опоясавших лес с этой стороны, сказал, что добыты приблизительные схемы минных полей, и достал их из-за пазухи; в руках у Рогова оказался плотный похрустывающий пакет. Рогов лег плашмя, накрыл себя с головой пиджаком и, развернув бумагу, посветил фонариком, у него коротко и больно кольнуло в груди под сердцем — минные поля почти сплошняком пролегли в тех местах, где партизаны намечали прорыв, вот доты откуда-то появились, раньше их не было, да и сам, он теперь знал, прошел через линию оцепления лишь чудом, потому что в одном месте шел прямо по минам.

«Счастливый ты человек, Рогов, — с усмешкой сказал он себе. — Сколько на твоих глазах убито, а ты все живешь. За все два года ты даже не ранен. Из-за этих вот схем, сказал бондарь, погибло пятеро. А я готовое взял и передал».

Издеваясь над собою, Рогов в то же время чутко прислушивался; ходил он бесшумно и схватывал на лету малейший шорох и неясный звук. Возвращаясь назад в лес, он придерживался одного из коридоров — свободного от мин пространства, — указанного в схеме; он несколько раз совсем близко слышал немецкую речь и припадал к земле, три раза немцы проходили от него в трех-четырех метрах. Он уже думал, что и на этот раз пронесло: колючая проволока в один ряд впереди его не пугала. Он ловко пробирался между стрелковыми ячейками, между неглубокими, в пояс, траншеями, когда раздались внезапные взрывы гранат и автоматная трескотня со всех сторон, и потом сразу в нескольких местах поднялись осветительные ракеты; пока Рогов обдумывал, что делать дальше, бой разгорелся во всю силу, перешел в рукопашный, разбился на отдельные участки, и уже ничего нельзя было ни понять, ни определить.

На небольшом клочке земли, освещенном неверным трепещущим светом ракет, металось несколько сот человек, и Рогов слышал бессвязные, задыхающиеся выкрики на немецком и русском языках, раздавались команды, которых никто не слушал; кто-то умирал и кричал — непрерывно, тонко, пронзительно, перекрывая шум боя, и хотелось только, чтобы этот умирающий скорее замолчал. Рогову нужно было немедленно передать схему минных полей в штаб, потому что без нее и этот бой, и все последующие бессмысленны, и это неожиданное препятствие наполнило его яростью, ему захотелось впиться в чье-то горло зубами и кричать, и материться, и выть вместе со всеми. У первого убитого, на которого он наткнулся, Рогов взял автомат, отцепил от пояса два запасных рожка и метнулся, пригибаясь, в самую гущу, где дрались, сбившись в плотную кучу, человек двадцать или тридцать; здесь безопаснее всего пройти — с обеих сторон боятся стрелять, чтобы не попасть в своих. Ракеты пускались непрерывно, все мелькало и перепрыгивало в глазах, Рогов врезался в самую середину дерущихся, поймав в свете ракеты молодое, оскаленное лицо немца, без пилотки, в расстегнутом вороте мундира, он ударил в него прикладом, ударил расчетливо, снизу вверх, и сразу, пока еще немец падал, добил его коротким, точным ударом по голове и бросился, перепрыгнув через труп, дальше, туда, где раздался хриплый крик: «Ребята! Помогите же! Помогите!» И он на ходу всей тяжестью своего девяностокилограммового тела сшиб двух или трех человек, сам перелетел через них и грохнулся грудью в мягкую насыпь земли, быстро перевернулся в ту сторону, откуда бежал, выстрелил в черную бесформенную тень перед собой. В бою солдат обретает второе зрение и всегда отличит своего от чужого, только проклятые ракеты мешали: от них в глазах стояла незрячая чернота.