— Я тебе не могу сейчас ничего предлагать, потому что, если я предложу, это уже не будет сюрпризом, — выкрутился он.

— Сюрпризы я люблю. Только сначала хочу понять, кто ты вообще такой и каких сюрпризов от тебя ждать. Расскажи в двух словах, чем занимаешься?

Обрадовавшись, что к нему проявили наконец интерес, Раздолбай с подчеркнутым достоинством ответил:

— Я художник.

— М-м… Выставляешься, продаешься?

— Конечно, как бы я жил иначе, — соврал он, думая, впрочем, что не врет, а забегает вперед.

— Ну и сколько тебе это приносит?

Чтобы выглядеть солиднее, Раздолбай посчитал, сколько можно выжимать с Арбата, если сидеть там без выходных, и, небрежно ответил:

— В месяц около пятнадцати тысяч.

— Пятнадцать тысяч чего?

— Ну, наверное, не старых калош. Рублей, конечно.

Таня фыркнула.

— Пятнадцать тысяч рублей — вообще не деньги. У меня в месяц на одно «Перье» столько уходит.

— Какое перье, страусиное что ли? — удивился Раздолбай, подумав, что красотка говорит о каких-нибудь перьевых украшениях.

— Я от тебя сейчас в осадок выпаду! — расхохоталась Таня, и в ее голосе первый раз прозвучало что-то вроде интереса к разговору. — «Перье» — вода минеральная!

— Вода?! Зачем пить воду на пятнадцать тысяч?

— Мне нравится.

— Ну не знаю… По-моему, воду можно пить обычную, а пятнадцать тысяч потратить разумнее.

— Это если их всего пятнадцать. Если шестьсот, то все равно.

— Шестьсот? — усомнился Раздолбай. — У кого это в месяц может быть шестьсот тысяч?

— Слушай, ты вообще странный. Ты вчера был на мероприятии, ты что, машин не видел? Шестьсот тысяч — это деньги, которые мне дают просто так. Это на самом деле фигня полная — всего пять тысяч долларов. Подумай, сколько стоят машины, и пойми, что люди купили их не на последние деньги. «У кого может быть шестьсот тысяч», — передразнила она. — Как ты вчера туда затесался? Тебя привел кто-то?

— Привел Воланд, — с трудом подобрал ответ огорошенный Раздолбай. — И машин я не разглядел. Мы на воздушном шаре прилетели, сели прямо в центре сада.

— Ну, молодцы. Слушай, если полетишь на своем шаре в город, можешь пролететь через Кутузник, сигарет завезти? А то подруги вчера были, скурили все.

— Могу, наверное.

— Я курю только ментоловые. Заедь в «Садко», возьми блок «Мальборо» или «Мор».

Раздолбай поперхнулся так, словно сам затянулся каким-нибудь самосадом — блок ментоловых сигарет стоил больше, чем он тратил на себя в месяц, а Таня просила об этом как о сущей мелочи.

— Давай, я тебе лучше несколько раз завезу по пачке, — нашелся он. — Будет повод несколько раз увидеть тебя.

— Да с чего ты решил, что мне надо тебя несколько раз видеть? — разозлилась Таня. — Не можешь привезти блок, на хуй ты мне тогда звонишь вообще?

Раздолбаю как будто врезали трубкой по уху. Ему казалось, что красивая девушка должна быть утонченной натурой, в разговоре с которой надо тщательно подбирать слова, и вдруг эта девушка выругалась с простотой самосвального шоферюги. Понимая, что теперь никаких шариков и романтических писем быть не может, он растерянно промямлил:

— Я тебе зачем-то звоню, потому что ты зачем-то дала мне свой телефон.

— Ну, я дала, чтобы ты отвязался, а тебе что, непонятно, что нет смысла звонить? Тебе обязательно быть посланным?

— Нет, посланным я быть не люблю.

— Ладно, все — ты меня затрахал, я жду важных звонков.

Услышав гудки отбоя, Раздолбай бессильно плюхнулся на диван. У него было такое чувство, словно он готовился к боксерскому бою, от которого зависела жизнь, настраивался, тренировался с грушей, а противник приехал на танке, навел на него дуло, и руки в перчатках сами опустились вдоль тела.

Утром его окрыляла уверенность, что, став арбатским художником, он вернет «свою жизнь», но разговор с Таней показал, что эта участь — действительно дно, причем такое, с которого никуда не допрыгнуть. Пятнадцать тысяч на минеральную воду тратят девушки, овладеть которыми он поспорил с Мартином! Можно, конечно, предположить, что Таня такая одна и другие девушки живут скромнее, но все вчерашние красавицы были неуловимо похожи между собой — манерами, одеждой, выражением глаз. Все они были с одинаковыми Барракудами, и вряд ли, если одна пьет «Перье», другие соглашаются на водопроводную воду.

Раздолбай до дрожи испугался заключенного пари, поняв, что уже проиграл его. Десять тысяч он считал хорошим заработком, пятнадцать — очень хорошим, пятьдесят — огромным, шестьсот тысяч — непостижимым. Тратить столько казалось таким же неприличным абсурдом, как если бы во времена жизни в пресной воде, когда триста рублей были высоченной зарплатой, а на «Жигули» копили несколько лет, кто-нибудь буднично заявлял бы, что проживает половину «Жигулей» в месяц, а триста рублей — это на «Боржоми». Таня сказала, что эти деньги ей «просто дают». Кто мог столько давать? Толстый Барракуда? Сколько же зарабатывает и тратит он сам? Миллион? Два? И как небрежно она сказала: «…всего пять тысяч долларов»! Приз, который казался Раздолбаю гигантским, ради которого он собирался год писать трудную картину — это «всего пять тысяч»… Мартин прав — он совсем не понимает устройства жизни и заключил спор по глупости. Надо признать ошибку и отменить дурацкое пари, пока оно его не «зарезало». Черт с ними, с этими взбалмошными «конями»! Не признавать же себя неудачником, если не можешь зарабатывать абсурдно непостижимые деньги и неприлично их тратить!

Раздолбай так хотел скорее избавиться от удавки заключенного спора, что его память, лихорадочно заработав, отыскала в угаре вчерашнего вечера ключ, как найти Мартина.

«…я в „Украине“ живу… Шестьсот второй номер в „Украине“ поди отбери…» — вспомнил он куражливую околесицу «Воланда».

Схватив телефонный справочник, Раздолбай нашел телефон гостиницы и позвонил администратору.

— Девушка, с шестьсот вторым номером соедините меня!

— Кто проживает в шестьсот втором?

— Покровский.

— Минуточку, соединяю.

Послышались долгие гудки.

«Мартин, прости, ты был прав! — заранее подбирал слова Раздолбай. — Я действительно не понимаю шестеренок жизни и заключил наше пари по пьяни. Давай, как друзья, отменим этот дурацкий спор или переменим условия. Считай, что я проиграл, и проспорил бутылку виски».

Трубку никто не брал. Решив дозваниваться каждый день, Раздолбай включил «Айрон Мейден», чтобы вернуть присутствие духа, и возвратился к занятию, за которым его позавчера застигло приглашение на бал. Одежду для уличной работы надо было все равно выбрать, ведь каким бы дном не казалась теперь доля арбатского художника, это была единственная возможность обрести под ногами почву — пусть без «коней», но хотя бы с баночным пивом и свежей музыкой.