Для работы Раздолбай подобрал старые джинсы, которые не жалко было испачкать, и немнущуюся фланелевую рубашку. Еще ему хотелось придумать какую-нибудь артистическую деталь, и, покромсав ножницами отслужившее свой срок пальто, он перекроил его в подобие сюртука. Наряд получился странный, и ходить в нем по улице Раздолбай постеснялся бы, но для костюма арбатского рисовальщика такую одежду можно было считать даже экстравагантной. Чтобы не привлекать внимание по дороге, он надел обычную ветровку, а сюртук из пальто повез с собой в отдельном пакете вместе с этюдником и складным стульчиком.

Все места на Арбате казались занятыми. Раздолбай приезжал сюда на разведку в марте, когда стояли холода, и художников тогда было немного. С наступлением тепла они словно расплодились и сидели группками через каждые тридцать — сорок метров. Подсесть со своим этюдником к какой-то группе казалось Раздолбаю наглостью, да и смысла внедряться в окружение конкурентов он не видел.

«Как я там рассчитывал — две картины в час, десять в день? — усмехнулся он. — Хорошо, если за весь день три нарисую».

Выбрав место между двумя отдаленными друг от друга группами, Раздолбай установил этюдник, разложил стульчик и переоделся в свой экстравагантный сюртук. Художники в одной из групп обратили на него внимание. Двое пошептались, один усмехнулся.

«Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — огрызнулся он про себя. — Нарисую парочку портретов — сразу перестанут хихикать».

Без дела он просидел час. Наконец какая-то женщина подвела к нему маленькую девочку.

— А чего у вас образцы не выставлены? — спросила она.

— Какие образцы?

— Ну, рисунки ваши. У всех сразу видно, кто чего может, а у вас ничего нет.

— Боюсь распугать конкурентов своей гениальностью.

— Так прямо гениальностью?

— Проверьте — сами оцените.

— Ну хорошо, — засмеялась женщина. — Садись, Машенька. Ой, а куда же к вам сесть?

Машенька растерянно смотрела по сторонам, и Раздолбай с испугом осознал, что по неопытности взял с собой только один стул, не подумав, куда будет сажать позирующих клиентов.

— Садитесь на мое место, — нашелся он. — У меня особая гениальная техника — рисую на корточках.

Это был самый трудный портрет, который довелось рисовать Раздолбаю. Сидя на корточках, он с трудом держал равновесие, рука с карандашом моталась из стороны в сторону, а спину жгли насмешливые взгляды конкурентов, которые, конечно, потешались над его мучениями. Он боялся, что его первый уличный опыт окончится позором, но страх неудачи умножал старание, и рисунок получился на удивление удачным.

— Смотри, Машенька, как похоже, — порадовалась женщина.

— Ага, прямо я!

— Сколько с нас?

— Пятьдесят рублей.

— А чего это вы — такой гениальный художник и меньше всех просите? У всех вокруг восемьдесят.

Раздолбай вспомнил, насколько выросли с марта все цены, и догадался, что художники за это время тоже повысили стоимость работы.

— Ну, давайте восемьдесят, я не откажусь.

— Нет уж, сказали пятьдесят, вот вам пятьдесят.

Женщина вручила Раздолбаю хрустящий зеленый полтинник, подхватила рисунок с этюдника и повела свою девочку кататься за сто рублей на пони.

«Сука-пони в два раза больше меня заработает! — зло подумал Раздолбай, желая невинной лошадке неудержимого поноса. — Ну ладно, за следующий портрет возьму как положено».

Он сел на свой стул, вытянув затекшие ноги, и стал ждать очередного клиента. Вместо клиента к нему не спеша подошел художник, отделившийся от группки, в которой на него сразу обратили внимание.

— Уважаемый, ты вообще кто? — бесцеремонно спросил он.

— Я? Художник.

— Вижу, что художник, только не знаю тебя.

— Я вас тоже не знаю, давайте знакомиться.

— На хрен мне с тобой знакомиться, если тебя через пять минут тут не будет?

Раздолбай смерил взглядом хамоватого конкурента. Это был типичный Лещ, тощий и сутулый, одетый в армейский камуфляж, который смотрелся на нем так нелепо, что обрезанное пальто Раздолбая выглядело вершиной артистического шика. Бояться такого неказистого типа было нечего, но, догадываясь, что за ним наверняка стоят Барракуды, с которыми полагается делиться заработком, Раздолбай ответил:

— Буду я здесь или нет, все равно не вам решать, верно?

Давайте, я поговорю с теми, кто решает, тогда и понятно будет.

— Ну, сейчас к тебе подойдут.

Художник развернулся и быстро ушел в направлении ближайшего переулка. Готовясь к неприятному общению, Раздолбай поискал взглядом милицию. Двое постовых стояли шагах в двадцати от него и внушали некоторое спокойствие. Перечить Барракудам Раздолбай в любом случае не собирался и, понимая, что явился на чужую поляну со своим лукошком, был настроен подчиниться любым разумным условиям. Ощущение себя «немножечко Барракудой», оставшееся после бала, все еще циркулировало по его телу в гомеопатической дозе, и он не сомневался, что сумеет договориться.

Трое Барракуд выплыли из переулка и целенаправленно пошли к нему. Черные кожаные куртки, спортивные штаны — униформа хищников сразу выделяла их в толпе пресноводных. Всем троим было лет по двадцать — переодеть в солдатскую форму, получились бы герои исчезнувшей передачи «Служу Советскому Союзу». Раздолбай поднялся со стульчика, всем видом показывая, что готов к мирному разговору.

Один из Барракуд едва заметным движением прихватил свои штаны за лампасы и поддернул их кверху.

«А вот это нехорошо…» — насторожился Раздолбай, вспомнив, у кого замечал подобный жест. Такое движение иногда делал перед дракой Чак Норрис.

Предчувствие оказалось верным. Подойдя вплотную, Барракуда подпрыгнул мячиком и с вертушки врезал ногой по этюднику. Удар оказался такой силы, что потертый деревянный ящичек с грохотом разлетелся на куски, усеявшие арбатскую мостовую в радиусе нескольких метров. Раздолбай завис во времени, стремительно перебирая варианты: звать милицию, бежать, пытаться сохранить достоинство и разговаривать? Постовые, услышав удар и треск дерева, повернулись в их сторону, но тут же нашли какие-то важные дела в противоположном направлении.

«Лещи позорные», — подумал про них Раздолбай.

Бежать было еще возможно, но на лицах Барракуд читалось, что они сделали предупреждение и бить пока не хотят. Выбрав третий вариант поведения, Раздолбай придумал фразу, которую посчитал достойной, и сказал с таким безучастием, словно разлетелась не его вещь, а бесхозная деревяшка:

— Хороший удар, но Чак Норрис бы так не сделал.

— Чего, бля? — набычился каратист-Барракуда.

— Чак Норрис сначала спросил бы что-нибудь.

— Чего у тебя спрашивать? Тебя здесь уже нет.