Сандрик взял в библиотеке торгпредства томик Тютчева и декламировал Косте:

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые —

Его призвали Всеблагие,

Как собеседника на пир;

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил.

— Костька, ведь это про нас с тобой! — говорил он. — Подумаешь, какой-то Цицерон! Что он там мог созерцать? Падение Римской империи… Ну и что? Мы, по крайней мере, созерцаем вселенную в период относительной стабилизации капитализма и в предвкушении грядущих пролетарских революций во всем мире. Притом будучи вознесены, волею случая на основе исторической закономерности, по Карлу Марксу, под самую вершину первого в мире социалистического государства. Здорово сказано, а?

В томике Тютчева Костю пленили стихи о природе, остро напомнив ему родину. Он выучил наизусть «Как весел грохот летних бурь», «Ночное небо так угрюмо», «Обвеян вещею дремотой», «Гроза прошла». До сих пор он в Берлине заучивал наизусть лишь немецкие стихи Гейне из его «Ди политише гедихте».

— Слушай, Сандрик, — требовал он и, читая вслух тютчевское «Весь день она лежала в забытьи», говорил: — Прозой пересказать — и то вышибет слезы. Женщина умирает, а в саду, за окном, шумит теплый летний дождь. Она долго-долго прислушивается и тихо говорит: «Как все это я любила!» А дождь-то, теплый дождь, он все шумит!..

В «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха он показывал Флёнушкину одну страницу:

— Прочти. Ты угадаешь, о ком я подумал.

Плутарх повествует, как Александр Македонский взял в плен десять индийских мудрецов-гимнософистов и стал задавать одному за другим мудреные вопросы.

«Обратившись к шестому, Александр спросил его, как должен человек себя вести, чтобы его любили больше всех, и тот ответил, что наибольшей любви достоин такой человек, который, будучи самым могущественным, не внушает страха».

— Конечно, ты подумал про Ленина, — отвечал Флёнушкин. — Но буржуазия дрожала от его имени.

— Это естественно, Ленин возглавлял диктатуру пролетариата. Речь идет о нем как о человеке.

3

Четыре года в Москве резкой чертой отделялись от предыдущей Костиной жизни. Он оставался тем же Костей, те же огни впереди вели его за собой, но с того дня, как он садился в вагон в Еланске, захватив в дорогу недочитанный роман Бальзака, он узнал и увидел столько нового, что, казалось, вырос на целую голову.

Пересветов сознавал, что исключительный интерес к теоретическим занятиям грозит превратить его в однобокого «тео́рика», по выражению Лучкова, и, следовательно, переходит в недостаток. Он только поделать ничего с собой не мог. В то же время считал, что слишком многие практические работники партии впадают в противоположную крайность. «Кто бы сейчас вместо меня уселся за разоблачение австро-марксистских теорий? — рассуждал он. — А ведь дело это очень важное. Пусть я «книжная крыса», но когда надо было пойти на колчаковский фронт, я бросил все и пошел. Так и всегда сделаю, когда понадобится. А профессию добровольно менять не буду», — заключал он, вспоминая предложение Сталина о Ленинграде.

Ему бы следовало сдать сначала в печать «столыпинщину», а потом браться за австро-марксизм, да неразумно было отказываться от заграничной научной командировки. Такой редкий, поистине счастливый случай! Вернется — сдаст одну за другой две книги издательству. Он мечтает еще написать историю перехода к нэпу!.. Авось и для нее время выкроит. Жизнь еще только начинается.

Перед отъездом из Москвы, зайдя в больницу проститься с Олей, он сказал ей, что хотел задержаться до ее выздоровления, но не разрешили в ЦК. Что его вызывал к телефону Сталин, он умолчал. Вырвавшиеся у Сталина слова Оля могла принять слишком близко к сердцу. «Вообще о них никому не скажу», — решил он тогда. Случай казался ему сугубо личным. Но иногда все же думалось: «Неужели Сталин забывает, что он обещал партии исправиться? Или берет себя в руки, да не всегда это ему удается?»

4

«Отто и Грегор (назовем их этими именами) давно собирались сводить нас в «Хофмансшенке», кабачок, в котором Гофман, по преданию, писал свои знаменитые «Сказки». Вчера там побывали — и чуть не нарвались на скандал. Повод подал я, — писал Костя, — сам того не желая.

Кабачок, с вывеской в готическом начертании, помещается в подвальном этаже. Окна запрятаны под тротуар, в глубоких нишах. Вход прямо с улицы по узкой, очень крутой лесенке вниз. В залах тесновато, мрачновато, освещение, кажется, нарочито тусклое, потолки сводчатые. Каменные стены утолщены этими сводами. Пахнет средневековьем.

В «Кабачке Гофмана» правило — вино заказывать обязательно, а к нему уже и что угодно другое. Мы вчетвером к двум бутылкам легкого виноградного вина взяли по бифштексу на брата и блюдо с фруктами.

За дубовый стол уселись довольно-таки тесно, всемером: кроме нас, четверых, еще родительская пара с дочкой «на выданье». Именины девушки, скромной и застенчивой, семья отмечала, по обычаю, на мой взгляд скучному, в ресторане.

В нашем зале стояли еще два стола, за одним ужинала компания пожилых актеров (профессию установили наши немцы, по внешнему виду и репликам), а за другим четверо пижонов в крикливо-модных пиджаках и ярких галстуках и с ними две девицы, на которых было противно смотреть, до чего они раскрашены.

— Фашисты, — шепнул мне про пижонов Грегор.

Особенностью кабачка служит еще один обычай: «Здесь все знакомы!» Такое объявление висит на стене.

Сначала все шло тихо и мирно.

На миг умолкли разговоры.

Уста жуют. Со всех сторон

Гремят тарелки и приборы,

Да рюмок раздается звон.

Потом, тоже как у Лариных:

Но скоро гости понемногу

Подъемлют общую тревогу:

Никто не слушает, кричат…

Наконец в соседнем зале, отделенном от нашего аркой, раздается песня. Нельзя сказать, чтобы очень благозвучная, зато исполняемая навеселе. Наши немцы упрашивают меня спеть что-нибудь из русских песен и уверяют, что меня кабачок будет слушать с удовольствием. Я поупрямился, потом мне вдруг самому захотелось спеть «Ноченьку». Певцы из соседнего зала мне аплодируют и просят: «Громче!»

Хлопают и наши актеры. А золотая молодежь за соседним столом, вместо аплодисментов, вдруг поднимается на ноги, со своими дамами, и громко запевает «Дейтшлянд юбер аллес». Нашей мирной «Ноченьке» противопоставлен воинственный, упраздненный революцией 1918 года императорский гимн Гогенцоллернов «Германия превыше всего»!

Смотрим — наше благочестивое семейство, с дочкой на выданье, встает и