— Мракобесец, — не выдержал Пономарев. — Как таких земля носит?!

— Носит. И в себя принимает, — вздохнул Крылов, вспомнив октябрьские события 1905 года в Томске. — Ну, что еще? Много на свете умного, да хорошего мало. А, вот любопытное… Луи Блерио, крупный французский фабрикант автомобильных принадлежностей, с 1906 года посвятил себя летанию… 25 июля 1909 года пересек пролив Па-де-Кале на моноплане. В отличие от братьев Райт, летающих на аппаратах-бипланах, Блерио предпочитает строить монопланы.

За беспримерный и мужественный перелет авиатор Луи Блерио удостоен премии Озириса — сто тысяч франков — за выдающуюся деятельность по части применения новейших усовершенствований на пользу человечества.

— Воздано по делам его, — глубокомысленно заметил Пономарев. — А что в наших палестинах произошло примечательного?

— В Красноярске было землетрясение… А в Одессе умер пятидесяти шести лет знаменитый босяк князь Александр Дмитриевич Куракин. Из аристократов. Бывший блестящий гвардейский офицер. Москвич. Получил светское образование. Имел несчастливый роман. Запил. Родные отвернулись от него. Изредка, правда, снабжали деньгами. Сам себя он обычно рекомендовал так: «Герой Максима Горького. Имею честь быть знакомым с Максимушкой. Хо-о-роший человек…». Однажды князь Саша настрелял где-то рубль и пошел дать родным телеграмму. Обратный адрес указал такой: «Одесса. Массовский приют. Матрац № 68». Милостыню просил честно: «Пожертвуйте от щедрого сердца на водку! Босяк без хлеба проживет, а без водки ему смерть…».

— Какой человек ушел… — Пономарев всхлипнул.

— Полно, Иван Петрович, — укоризненно посмотрел на него Крылов. — Вот уж не думал, что тебя это в сильной степени огорчит.

— Не думал, — капризно повторил Пономарев. — Такие люди мир покидают! Ну, что там еще?

— А ничего, — рассердился Крылов. — Реклама и объявления. «Продается гитара, хорошо обыгранная, с мелодичным звуком». Нужна такая? Куплю.

— Нет, — слабо покачал головой Пономарев. — Не нужна мне гитара, — и всхлипнул снова. — Куракина… Князя Сашу жалко…

Крылов решительно убрал газеты и принялся поить Ивана Петровича лекарством, опасаясь, как бы он не впал в бредовое состояние. Эти газеты и здорового в постель могут уложить.

Развлекая Ивана Петровича, он выбирал известия самые безобидные, самые легкие.

А между тем страна вот уже который год жила лицом к стене. Мрачно. Дурно. Жестоко.

Россия вступила в тяжкий период своей истории. Третьего июня 1907 года царь разогнал Вторую Государственную Думу. Шестьдесят пять депутатов от рабочих и крестьян были высланы на каторгу.

Во всю мощь заработали военно-полевые суды. Только за последнее время по политическим делам осуждено двадцать восемь тысяч человек. Из них свыше трех тысяч казнено. Это во много раз больше, чем во всех странах Европы, взятых вместе. Страна покрылась виселицами. Лишить жизни могли за малейшее неповиновение; одинаковая участь ждала и за политическое убийство, и за ограбление винной лавки на пять рублей, женщин и мужчин, взрослых и несовершеннолетних, за преступление, совершенное шесть-семь лет назад, и за сегодняшний проступок.

Великий старец Лев Николаевич Толстой выступил против вакханалии смертных казней. Его статья «Не могу молчать» вызвала широкие отклики во всем мире.

В Томске в Юридическом обществе была обсуждена книга профессора Малиновского «Кровавая месть и смертная казнь». Приведенные в ней факты из карательной политики правительства в Сибири логично готовили читателя к отрицательному отношению к творимому беззаконию. Лев Толстой высоко оценил эту книгу, он писал о ее «большом значении для освобождения нашего общества от гипноза злодейства, в котором держит его наше жалкое невежественное правительство». Этого оказалось достаточно, чтобы отстранить профессора Малиновского от должности.

Вообще с именем Толстого в Томске было связано многое. В среде студенчества, испытывающего растерянность и разброд, как никогда начало распространяться толстовство, идея непротивления злу. Большинство студентов отошло от общественных интересов, открыто проповедовалось одиночество, замкнутость. Усилилось увлечение религией, мистикой. В тетрадочки периодически переписывались собеседования Дмитрия Никаноровича Беликова, ставшие вдруг весьма популярными.

«…В самом деле, чем больше вы углубляетесь в изучение природы, чем больше раскрываете ее тайны, тем яснее, тем ярче выступает перед вами Разум, как бы пронизывающий природу. Наука, как движение к истине, есть движение к Богу. Научное занятие есть священное занятие… Один из древних учителей церкви сказал, что душа наша по природе своей христианка, то есть она требует для себя христианства… Нет ничего на земле ценнее достоинства человеческой личности, в каком бы положении она здесь ни находилась, какое бы из земных состояний ни переживала. Так учит христианство. Бог, Отец Светов, — он есть высшее воодушевление в наших трудах. Он же и наша опора для их успешного свержения…»

Слаб, немощен физически профессор богословия, мало ему осталось на этом свете жить, — ан все так же бодр его дух, так же рокочет бас на его воинственных — во славу Господа — проповедях.

«Современное студенчество уже не то студенчество, которое было светлым солнцем русской интеллигенции во времена Герцена и Чернышевского, — с горечью отмечал общий для университета и Технологического института журнал «Сибирский студент». — «Современное студенчество уже и не то, каким оно было семь — десять лет назад. Современное студенчество дает повод людям, поседевшим от трудов и страданий, упрекать его в духовном обмельчании… Только нам известно, сколько было направлено на нас грубого насилия над мыслью и чувствами и какая страшная рать темных сил вызвана была из черных недр консерватизма жизни, чтобы произошло то видимое обмеление…».

Прав «Сибирский студент», но не абсолютно. В 1910 году попыталось вновь забурлить «обмелевшее» студенчество, вновь показать свое единство и силу. Смерть Льва Николаевича Толстого, последовавшая 7 ноября, всколыхнула его.

О ней предполагали, догадывались в стране. Предчувствие скорой его кончины, бюллетень болезни, все обстоятельства, связанные с репрессиями святейшего Синода и правительства против писателя, — все это освещалось в сибирской и центральной печати и волновало студенчество. И все-таки весть эта, как громом, поразила всех. Умер Лев Толстой.

Томское студенчество будто очнулось ото сна. Технологи и универсанты объявили однодневную забастовку. С портретом писателя вышли на демонстрацию. Полицмейстер Фукс, не в пример миролюбивому Аршаулову, разогнал толпу студентов силами казаков и жандармов. С большим трудом студенты все же сумели провести в актовом зале университета сходку, на которой была принята резолюция протеста против глумления по отношению к великому писателю.

После этого события студенты снова принялись беспокоить университетское начальство и охранку. Обмелевшая река гражданского поведения молодых людей вновь стала заполняться.

11 декабря 1910 года студенты провели, как заявил в своем докладе в Петербург попечитель Лаврентьев, «неуместную манифестацию». Выпускники-медики вошли в канцелярию декана и зачитали протест против смертной казни и осуждение правительственной политики. И… отправились к месту своей будущей работы без дипломов.